Труп матриархи лежал в стороне, полуразобранный сородичами. Ее брюхо было вспорото, но не до конца. Я пнул его сапогом — кожа все еще была теплой. Запах ударил в нос — прогорклый жир, полупереваренное мясо, что-то еще…
Клинок вошел с противным чавкающим звуком. Кишки, печень, какие-то мешочки с жидкостью — я рылся в потрохах, пока пальцы не наткнулись на что-то твердое. Холодное. Но обжигающее густой и чистой маной.
Безоар.
Он был размером с мой кулак, покрытый слизью и кровью, но сквозь всю эту мерзость просвечивало ровное бирюзовое свечение. Я схватил его — и тут же почувствовал, как по руке пробежали мурашки.
Отдай.
Мысль пришла не из моей головы. Она прозвучала где-то в основании черепа, холодная и неумолимая. Маска.
— Нет, — я прошептал, сжимая драгоценность. — Это мой трофей. Мой выигрыш.
ОТДАЙ!
Боль ударила в виски, заставив ахнуть. Золотые узоры на моей груди вспыхнули жаром. Безоар в руках вдруг стал мягким, как воск.
— Черт! — я попытался отбросить его, но пальцы будто приросли к поверхности.
Камень начал таять, впитываясь в кожу. Сначала это было похоже на ледяной ожог, потом — будто кто-то влил расплавленный металл прямо в вены. Я рухнул на колени, чувствуя, как энергия бьет по нервным окончаниям тысячью игл.
Боль достигла апогея, когда последние крупицы безоара исчезли в моей ладони. Мое тело выгнулось в неестественной судороге. Глаза залило кровью, окрасив мир в багровый цвет. Я хрипел, пытаясь вдохнуть, но легкие отказались работать.
Где-то в отдалении уже слышались крики шиваро — резкие, яростные. Они приближались.
— Будь ты проклята…
Из последних сил я раздвинул разрез в брюхе матриарха, вполз внутрь, чувствуя, как теплые внутренности облегают тело.
Запах ударил в нос — медный привкус крови, кислота желудочного сока, что-то еще, гнилостное и сладкое одновременно. Я устроился среди кишок, подтянув ноги к груди. Кровь сочилась сверху, капая на лицо.
Первые шиваро ворвались в зал. Их когти цокали по камню, клювы щелкали в ярости.
Я замер, чувствуя, как сердце бешено колотится. Капли пота смешивались с кровью на лбу. Один неверный звук — и они разорвут тушу вместе со мной внутри.
Но спустя всего минуту шиваро уже перестали меня волновать.
Боль от поглощенного безоара. Она не просто не утихала — она эволюционировала. Сначала это было похоже на раскаленный гвоздь, вбитый в грудину. Потом — на расплавленный свинец, льющейся по венам. Теперь же казалось, будто каждый квадратный дюйм моей кожи сдирают раскаленными щипцами, а в образовавшиеся раны заливают кипящее масло.
Золотая татуировка на груди пылала адским пламенем. Я видел ее сквозь закрытые веки — ослепительные золотые спирали, выжигающие свою историю прямо на моей плоти. Каждый нервный узел превратился в эпицентр боли, каждый мускул скрутило в неестественной судороге.
— Ггхх… — я стиснул зубы до хруста.
Сердце колотилось так громко, что, казалось, его стук разносится эхом по всей пещере. Капли пота, смешиваясь с кровью и слизью, стекали по моему лицу.
И тогда…
Щелчок.
Тихий. Едва уловимый. Как звук идеально вставшего на место механизма в сложнейшем часовом механизме.
Боль исчезла. В один момент — просто испарилась, оставив после себя…
Пустоту?
Нет. Не пустоту.
Океан. Бескрайний океан чистейшей маны. Ну, на самом деле не прямо, чтобы бескрайний. В прошлом, когда я был на Эпилоге Сказания, это была даже не пятая часть от моего максимума. Но для нынешнего меня это и правда было невероятно много.
Мана заполняла меня до краев, переливаясь через край. Я знал, что это значит. Возможность прорыва.
Тело само подсказывало — маны более чем достаточно. Она переполняла меня, пульсировала в кончиках пальцев, струилась по венам. Я чувствовал каждый нерв, каждую клеточку, каждый капилляр.
Я закрыл глаза и отпустил контроль.
Ядро в моей груди пульсировало, как перегретый паровой котел на пределе давления.
Сначала мана потекла в него тонкими струйками, обжигая края каналов. Затем — мощным потоком, вымывающим все засоры. В ядре начался хаос.
Туманная мана Истории, обычно спокойная и равномерная, закрутилась бешеным вихрем. Ее полупрозрачные клочья сбивались в плотные комья, густея и уплотняясь. Первые языки дымной маны — густые, вязкие — прорезали привычную субстанцию, оставляя после себя обугленные следы.
— Гррх… — мои зубы сомкнулись так сильно, что на языке появился вкус крови.
Боль была… архитектурной. Не просто разрушительной — созидательной. Как будто кто-то водил раскаленной иглой по моим костям, вышивая на них новые силы. Каждый нерв стал проводником для этой адской энергии.