— Прошшштите, — прошипела она. — В наштоящий момент Верману шлегка нетушится…
— То есть страдает от похмелья.
— …и он не рашполошен никого принимать.
— Тебе придется меня впустить, — сказал я. — Я имею на это право, и ты об этом знаешь.
— Я только слушу миштеру Верману.
— Впусти меня, Козетта, — пригрозил я, — не то я включу программу ликвидации, после чего ты уже не сможешь «опушить» вообще никому. Тебя разберут на кусочки, а из того, что осталось, наделают тостеров. Усекла?
Она открыла дверь нараспашку.
— Он в шпальне.
Я вошел в квартиру, где царил сплошной хаос. Гостиная превратилась в помойку, повсюду валялись пустые бутылки, битые бокалы, обрывки ковра, обломки мебели и разрозненные предметы одежды. У входа в кухню стояло мусорное ведро, битком набитое всякой дрянью.
— Похоже, вечеринка окончилась довольно бурно, — заметил я роботетке.
— Томохосяин бутет ошшень нетофолен. А убирать-то фее мне, — отозвалась она.
— Ферман провел здесь всю ночь после праздника? Ее лицо задергалось.
— Томохосяин бутет ошшень нетофолен. А убирать-то фее мне.
Я узнал все, что хотел. Роботетка была перегружена работой. А мой вопрос вступил в противоречие с приказами Фермана. В результате ее замкнуло на фразе, которую она сказала мне вчера вечером. Больше не обращая на нее внимания, я начал пробираться сквозь кавардак в ту сторону, где, по моим расчетам, находилась берлога Фермана. Но я ошибся. Там оказалась гостевая спальня, где он устроил склад всякой дряни. В углу — запасные батареи для роботетки, повсюду забитые до отказа ящики. Этой спальне тоже изрядно досталось во время вечеринки. Что ж, по крайней мере у нас не будет никаких свидетелей, кроме перемкнутой роботетки.
Средняя дверь вела в ванную комнату, и, исходя из состояния всей остальной квартиры, я решил туда не заглядывать. Поэтому открыл дверь слева.
Внутри царила тьма, лишь в окно начали проникать первые лучи восходящего солнца. Света все же хватило, чтобы увидеть: спальне досталось не меньше, чем другим комнатам в квартире. В лицо ударила затхлая, соленая вонь, к горлу сразу же подкатила тошнота. Повсюду валялась разбросанная одежда и прочий хлам, в центре комнаты, прямо на полу, лежал матрас — без подставки, без пружин, даже без рамы. Посередине этой «кровати» возвышалась неопрятная груда скомканных полотенец, простыней и одежды. При моем появлении груда слегка зашевелилась и заговорила голосом Фермана:
— Это ты, Глори? Поди сюда, давай-ка еще разок…
— Кажется, Глори ушла, — сказал я, силясь дышать в этой ужасной вонище.
Ферман выругался.
— Ну да, верно. Ей же с утра в школу. — Груда снова пошевелилась, и из нее вынырнула голова Фермана — с противоположной стороны, чем я ожидал. Он поглядел на меня. Лицо его просветлело настолько, насколько вообще могло просветлеть сквозь похмельную дурноту. — Эй, Боддеккер. Приятель, ты слишком рано ушел вчера. По крайней мере, как мне кажется. — Он ухмыльнулся. — Гребаная вечеринка удалась на славу! А Глори, старина!.. Потрясающая штучка! Вот и говори про танцы в гребаном Каире.
— Так значит, Глори — твое алиби, да? — спросил я. Под покрывалами что-то задергалось и исчезло, и я осознал, что гнусный запах исходил от голых ног Фермана. Я с трудом сглотнул.
Он покосился на меня и выпростал руку, протирая глаза.
— Алиби? О чем это ты, Боддеккер?
Я нажал на выключатель. Он не работал. Я обошел матрас и распахнул ставни. Солнце казалось далеким и холодным, но все же давало достаточно света, чтобы разогнать тени и озарить пестрый беспорядок в спальне. Матрас очутился в полосе солнечных лучей. Ферман схватился за глаза и застонал:
— Да полно, дружище. Закрой. Будь Homo sapient, а?
— Sapience, — поправил я. — Твое утверждение, что ты провел ночь с Глори — как это назвать? Игрой в отговорочки?
— Да тебе что за гребаное дело, чем я занимался прошлой ночью?
— Мне, надо полагать, никакого, — сказал я. — Зато это близко касается семьи Чарли Анджелеса.
Ферман медленно, со свистом выдохнул.
Я ничего не сказал. Стоял и глядел на него. Он все еще закрывал глаза руками.
— Ну, — наконец произнес Ферман, — кажется, ты еще глупее, чем я думал, если надеешься заставить меня признаться.
— В чем признаться?
— В том, что я пришил Чарли Анджелеса.
— А откуда тебе знать, что он мертв, если ты не выходил из своей спальни?
Ферман сел и, порывшись под грудой одеял, выудил маленькое полотенце. Брезгливо посмотрел на пятна на нем и швырнул в меня. Я увернулся.