— Разговоры с пациентами строго воспрещаются.
Железная дверь захлопнулась так же быстро, как и отворилась, оставляя Нила единственным бодрствующим человеком в пределах барака. Не зная, чем себя занять, юноша улегся спать, вслушиваясь в неравномерное дыхание своих соседей.
Пробудился он только тогда, когда из-за все так же скрипящей двери, с громким шарканьем вышла целая группа санитаров, везя за собой среднего размера тележку с увесистым котелком супа и столовыми принадлежностями. Те немногие что еще были способны есть самостоятельно, безрадостно принялись за изничтожение содержимого котелка. Остальных, безвольно лежачих, кормили через силу. Пришедшие все так же хранили могильное молчание, лишь изредка перекидываясь между собой короткими фразами, на манер: «подсоби» или «приподними ему голову». Когда с трапезой было покончено, санитары ожидаемо покинули больных.
С момента как Нил очнулся в этом бараке, его жизнь стала походить на мучительную агонию. Нет, его никто не мучал, кроме, пожалуй, безжалостной скуки, пожирающей юношу изнутри, да отсутствия сигарет, что было для парня особенно болезненным нюансом. Еда, сон, поход в туалет, и все по новой — вот на что были похожи его дни. Бывало, что санитары приносили к ним новеньких, а бывало уносили кого-то, и далеко не всегда унесенный возвращался обратно. Апатия, однообразие и отсутствие табака убивали де Голля быстрее отвратной похлебки, что в неизменном виде подавалась тут изо дня в день. Даже разговоры с новенькими, поначалу сносно скрашивавшие досуг, перестали разгонять скуку. Скудные новости, нескончаемая череда вопросов и унылые россказни о родных местах не могут развлекать вечно.
Давнишние пациенты по понятным причинам едва ли были заинтересованы в развлечениях, предпочитая целыми днями отлеживаться в мокрых от пота простынях, но вот непривыкшие к столь длительному безделью новички на пару с Нилом искали всяческие способы себя развлечь. Насобирав припрятанного от санитаров хлебного мякиша, старательно утрамбовав его, вставив внутрь маленький камушек на манер грузика и разметив стороны получившегося изделия облезшей краской со стен, новоприбывшим заключенным удалось смастерить подобие игральных костей, что таки смогли ненадолго скрасить гнетущее однообразие. Увы, интерес к подобного рода играм иссяк уже по истечению нескольких дней «безудержного веселья».
Говоря о днях, временные промежутки измерялись только лишь по внутреннему ощущению заключенных — проверить свои догадки о пройденных часах не представлялось возможным. Единственным исчерпывающим источником информации о времени были слова новоприбывших, но и они быстро утрачивали свою актуальность. По мере все возрастающей длительности своего заключения, де Голль все больше свыкался с мыслью, что вероятно никогда больше не увидит голубого неба над головой.
Его болезнь тем временем только прогрессировала.
«Мои дни перед кончиной даже более унылые, чем вся моя безвкусная жизнь. Подумать только, ничего не добился, ничего не достиг, даже сожалеть не о чем», — неспешно ворошились в голове мысли, в то время как Нил неспешно, с некой долей безразличия осматривал практически полностью поросшую грибком руку. Из потрескавшейся кожи между пальцами постоянно сочилась липкая прозрачная сукровица, что доставляло ему немало неудобств. Она же, крохотными подтеками покидала его тело через лущащуюся розоватую перепонку, наросшую в области локтя. Хуже этого зрелища были только темные корневидные наросты, безустанно образующиеся под ногтями, слегка приподнимая их, и даже высовываясь из-под кутикулы. Тошнотворное зрелище.
Что успокаивало так это полное отсутствие болевых ощущений, вместо них рука периодически чесалась, заставляя юношу снова и снова тормошить крохотный грибной лесок, уверенно оккупировавший поверхность кожи.
Парень даже находил нечто ироничное в том, что сейчас он, человек всю свою жизнь поедавший грибы, сам поедаем грибами. Такая вот жестокая шутка как раз была в стиле той жизни, к которой юноша привык. Может так влиял на людей грибок, а может военная служба закалила людские нервы, но никто из зараженных не паниковал и не устраивал истерик. Ни в одном храме мира не найти такого смирения, какое царило в этом подземном бараке. Все чаще юноша, безмятежно сдирая с руки лоскуты отслаивающейся кожи, устало ложился на свою койку, подолгу неподвижно раскинувшись на ней. Он рассматривал растрескавшийся потолок, позволяя своему воображению собирать пятна, потертости и трещины в разнообразные узоры до тех пор, пока уставшее от подобного занятия сознание не утаскивало его в длинный изнуряющий сон. Нил все больше уподоблялся постоянно лежачим соседям.