- Ничего не напутал. Как слышал, так и сказал. От себя ни слова не добавил. За кого вы меня принимаете?
- Не кипятись, - осадил его Афонин. - Не святой, мог и ошибиться. Сам слышал, что фрицы в контрнаступление перейти собираются?
- Да.
- На каком участке? Может не у нас? Ты не торопись. Подумай хорошенько.
Дрозд подумал хорошенько. Постарался вспомнить все, что слышал сегодня утром в штабе.
- Про участок ничего не говорили. Говорили, что сутки держаться надо. Завтра вечером должны подойти резервы. Тогда на отдых.
- Про мост шел разговор?
- Нет, про мост не говорили.
- А про речку?
- Про эту, что ли? Как она называется?
- Леший ее знает. Наверно как-нибудь называется. Они какую называли? - поинтересовался Афонин.
- Они никакую не называли.
- Зачем ты тогда спрашиваешь?
- Просто интересно.
- Интересно ему! Нашел себе кино! - возмутился Опарин.
- Давайте по порядку, - предложил Афонин. - С чего началось?
- Я же говорил, Бате из штаба корпуса позвонили и сказали...
- Ты что, рядом стоял?
- Я у себя за столом сидел, в канцелярии. Дверь была открыта и я все слышал.
- Понятно. Но что ему сказали, ты не слышал?
- Как услышишь, это же телефон, а не радио. Только все можно было понять. Ему что-то сказали, а он ответил, что ничего не может сделать. Потом слушал. Потом сказал, что с восемью орудиями это нереально. Тем более, что и снарядов мало. После этого опять слушал. Очень долго. Потом сказал: "Слушаюсь, товарищ генерал!" Положил трубку, выругался матом и позвал к себе начальника штаба.
- О чем они говорили?
- Командир сказал, что звонили из штаба корпуса и сообщили плохую новость: немцы собираются атаковать на участке нашего полка. Надо сутки держаться. Потом подойдут резервы. Или другой корпус. Я не понял. Тогда полк отведут на отдых и для пополнения личного состава.
- Хорошо, давай дальше.
- Начальник штаба сказал, что полк не сумеет удержать линию обороны. Пехота должна линию обороны держать. А Батя сказал, что наступать будут танки и, если бы пехота даже имелась, она бы их не остановила. Начальник штаба ему сказал, что нет боеприпасов. А Батя - что снарядами их обеспечат в полной потребности. А начальник штаба - что снарядами, без орудий и без людей, танки не остановишь. Тогда Батя сказал, что оба они пойдут под трибунал. Это ему обещали. Тогда начальник штаба сказал, что надо подумать как следует. Он ушел к себе, вернулся с картой и закрыл за собой дверь. Больше я ничего не слышал.
- Значит, о том, куда фрицы собираются ударить, ты не слышал?
- Нет.
- Может быть, они на каком-нибудь другом участке наступать собираются, - прикинул Опарин.
- Тут не угадывать, тут точно знать надо, - Афонин закурил еще одну папиросу и снова взялся за Дрозда: - В другие батареи какое подкрепление послали?
- Не знаю. Начальник штаба приказал мне, чтобы шел в расчет Ракитина, и объяснил, куда идти. А кого еще куда - не знаю.
- Ты сказал, что командир полка подчистил штаб и всех к орудиям направил, - напомнил Афонин.
- Да, - подтвердил Дрозд.
- А теперь говоришь, что тебя послали первым, значит, не можешь ты знать, что там с другими.
- Ну, если меня послали, - снисходительно улыбнулся Дрозд, - то подчистили весь штаб. Без меня в штабе обойтись совершенно невозможно.
Опарин хотел рассказать Дрозду, что он думает о штабных писарях, но помешал Афонин.
- Из комбатов кого-нибудь в штаб вызывали? - спросил он.
- Может, кого потом и вызвали, но меня уже там не было.
Солдаты потому допытывались у Дрозда так подробно, что не сходились у них концы с концами. Существовали проверенные годами солдатские приметы, по которым можно было с достаточно большой точностью предсказать ближайшие действия и своего командования и вражеского. Эти приметы говорили, что немецкой атаки на их участке быть не может. Выдохлись фрицы. Им время надо, чтобы оклематься, резервы подтянуть, боеприпасы подвезти. И еще: если в штабе ожидали наступление, то для поддержки прислали бы не писаря, а батарею, да пехоту, да танки. Как бы трудно ни было, поскребли бы на других участках и прислали. Мост отдавать нельзя. Это и ежу понятно.
- Что думаешь? - спросил Афонин Опарина.
- Что думаю?.. - пожал плечами тот. - Дурацкое какое-то кино получается. Горизонт в тумане и хрен в кармане. Вернется Ракитин из штаба, узнаем, чего там решили. Если дело нас касается, то ему все прояснить должны. А писаря... - Опарин с неприязнью поглядел на Дрозда. - Писаря должны в штабе сидеть. На передовой от них одни неприятности. Слишком много они знают, чего не надо, и от этого панику на людей наводят.
* * *
Афонин в несколько длинных затяжек докурил папиросу, выбил каблуком ямку в земле, положил в нее окурок и присыпал. Затем подобрал шинель, снова закутался в нее и прилег на сухую землю тут же, возле орудия. Засыпая, заставил себя думать, что никакие фрицы ни сегодня, ни завтра не полезут. А полку пришлют замену и отведут батареи на отдых. На неделю, не меньше. А может быть, даже, на две. Тогда и постирать можно будет, и помыться по-настоящему. Приедет сержант Ракитин, и все будет как надо.
Опарин прикидывал, где бы достать поесть. Пойти к другим расчетам? Так они километра за два, не ближе. Да и там тоже пусто. Кухня одна на всех. Деревни близко нет. Можно бы у танкистов что-нибудь перехватить? Танкисты - ребята хваткие, всегда запас имеют. Только где они, эти танкисты? Не видно их и не слышно. Одна надежда на Ракитина. Должен он что-нибудь привезти.
Бакурский ушел за бруствер, лег на траву и уставился в степь.
Выгоревшая за долгое лето, сухая осенняя степь уходила вдаль до самого горизонта и казалась бесконечной, как небо. Такой же вечной и равнодушной.
Бакурский прикрыл глаза.
... Красные пунктиры трасс вспыхнули неожиданно. "Фоккер" подкрался со стороны солнца, и Бакурский его не заметил. А ведь он должен был доложить пилоту, что "фоккер" сел на хвост. Пилот бы развернул машину, бросил ее под "фоккер", и ушли бы...
"Фоккер" ударил по кабине штурмана и попал первой же очередью. Верхняя сфера осталась беззащитной. Это самое страшное, когда чувствуешь себя беззащитным. Когда тебя расстреливают, а ты не можешь ничего сделать.
"Фоккер" подошел вплотную, выпустил очередь по правому крылу, дождался, пока выплеснет язык пламени и отвернул. Тут он и подставился. Бакурский полоснул из ШКАССа. Он чувствовал, что попал, понял, что попал. Ему даже показалось, что он видел, как пули стучали по фюзеляжу. Но "фоккер" развернулся и улетел. Что мог сделать Бакурский со своим ШКАСом, пули которого не брали бронированное брюхо "фоккера"?
Язык пламени вытянулся, добрался до кабины Бакурского и лизнул ствол пулемета. Машина накренилась и посыпалась к земле. Они падали. Горели и падали... Горели и падали...
Дрозд остался сидеть на неструганых досках снарядного ящика. И мысли у него были неприятные. Писарь невесело размышлял о том, как ему не повезло: попал в самый худший расчет. Один обгорелый, смотреть на него страшно. Глянешь - все внутри переворачивается. И психованный. Другой все время спит. Может быть, сроду такой чокнутый. Тоже не подарочек. Третий - самый зловредный. Как он сразу набросился: "Руки вверх! Руки вверх!" и автоматом тычет. Одна надежда на командира орудия. Приедет командир и все расставит по местам. Они здесь все рядовые. А он, хоть и рядовой, но писарь. Писарь и сержант должны поддерживать друг друга. Надо перетерпеть как-нибудь эти сутки, пока замена придет. Потом сразу рвануть в штаб.
* * *
Машина застыла на неширокой разбитой проселочной дороге, разрезающей надвое молодую рощу. Большой, сильный "студебеккер", нагруженный снарядами, стоял безжизненной грудой металла и дерева. Стоял уже добрых полчаса.
- Получается что-нибудь? - спросил сержант Ракитин у торчащих из-под машины ног, обутых в поношенные кирзовые сапоги.