Её подтвердил королевский возный, прибывший с лекарем. Антония убили грамотно, одним ударом. Потом перевалили через ограду к московитам, за нею, в переулке, возный нашёл следы. «Може, он к вашой милости пробирался, а може, некто хотел запутать пана посланника в тёмное дело...» Нащокин выразил протест и возмущение, возный равнодушно приказал увезти труп. Дорого дал бы Неупокой, чтобы обшарить его карманы, да руки коротки.
Из двух людей, связанных с Осциком, остался один Монастырёв. Третью неделю Неупокой пытался связаться с ним, ездил в Троки. И предлог был — Нащокин ждал только королевской аудиенции, чтобы договориться о выкупе или обмене знатных пленных. По словам троцкого шинкаря, Михайлу так «заперли у замку», что даже в сопровождении слуги-соглядатая не мог он «вышмигнуть ни на чару горелки, ниц до коханой жидовочки». Он показал её Арсению. Разговор с Миррой не понравился ему.
Изобразив притворное смущение, она так жарко заговорила о своей любви, словно исповедовалась перед постнолицым монашком в сладчайшем за жизнь грехе, к его соблазну. Бездонные иудейские очи с тяжёлыми лепестками верхних век и воспалённой краснинкой нижних вмещают обиды больше, нежели славянские, немецкие, и глубже, дольше хранят её. Сама не ведала, как приросла к пшеничноусому московиту. Он же нарочно укрылся в замке в ожидании выкупа, чтобы она ему не навязалась. Или она не понимает, что не пара шляхтичу, а путь в Россию жидам закрыт? Но если им предстоит разлука, почто торопить её? Душа и тело изнылось всякой жилочкой, откровенничала Мирра, и Арсений неуправляемо высвечивал это гибкое и податливое тело под лёгкими сорочкой и юбкой, без складок облегавшей полнеющие ягодицы. На шее, обнажённой до грудной ложбинки, тоже ни складочки, ни пятнышка, обычных и у молодых, быстро полнеющих евреек. Из эдакого плена Михайле выкупиться трудно. Никто, кроме Остафия Воловича, не удержал бы его в замке. Зачем?
— Ты знала Антона Смита?
— Помирал?
— От кого вести маешь?
Во мгле печали проблеснула испуганная хитринка.
— Ты ж сам сказал, святый отец, — знала. Так о нябожчиках гуторят, не о живых.
Нябожчики, покойники... Сколько он их в Литве оставил.
— Когда видела Смита в последний раз?
— Вже Михайлу заперли. Антоний домогался, иж бы мы с Михайлой повидались.
— Хотел передать нечто?
— Узнал, что мы не бачимся, и не открылся. Забили его, Антона?
Насколько грубее и вернее звучит «забили» вместо московского «убили». Ведь человека именно забивают, как скотину, даже если он гибнет от одного удара... Лишку стал думать о смерти Неупокой. Своей боится? Он под охраной королевской грамоты, в худшем случае вышвырнут из Литвы с позором. Нет, в худшем — как Антония…
— С кем Михайло пил?
— С кем не пил!.. Паны Мартин Рыбинский, Гриша Осцик.
С последним именем вскинула проникающие глаза. Неупокой спросил лениво:
— Рыбинский после Пасхи в шинке бывал?
— Пасхи жидовской але вашой?
Оттягивает время. Теперь он не отрывал глаз. Знал, как бывает жгуч и тяжек взор из-под чёрного клобука.
— Пан Осцик учора пил!
— И крепко?
— Где ему крепко. Три чары, так Варфоломей его едва в седло громоздит.
— Кто?
— Та ничтожный человек, не стоит и поминать.
Что она так заторопилась, заскакала вдоль тропы, как ласка, уводящая от своего гнездовья? И втискивает, втискивает Осцика.
— С кем же ныне Осцик пьёт?
— Кто короля хает, с тем и кохается.
— И не доносят, и в железа не берут?
Мирра искренне удивилась:
— Панам всё можно! Кабы он на жизнь умысливал...
Запнулась. Слышала что-то от Михайлы?
— Так кто же такой Варфоломей?
Крутой носик с полупрозрачным узорочьем ноздрей изобразил досаду.
— Что пану Мнишку до него? Прислужник пана Осцика.
Арсений уставился в окно. От крыльца шинка тянулся перепутанный вишенник, белопенно вскипевший в одну майскую ночь. Приморённое солнце пронизывало его розовым, в тени переходившим в тот тёплый и сладкий тон, каким окрашиваются переспелые вишни. Корявые, обломанные хлопчиками деревца уже грезили о будущих плодах.