Может, потому и дети ее не знали недоедания…
Наверное, оттого, что им так много солнца достается, руки у Вари всегда теплые. Всегда как будто из русской печки вынутые (с румяной корочкой). И никакие морозы им не страшны. Варя даже рукавиц никогда не носит — мешают они ей, да и ни к чему. Всех обвяжет, от внучат до невесток — рукавички двойные, перчатки пуховые, модные, а сама обходится. Сапожник без сапог. И ничего. Конюх на ферме не может лошадь на морозе распрячь — упряжь колом взялась, ни один узел не развяжешь, — зовет на помощь Варю. Варя подходит, берет узел в кулак, и он оттаивает. Как шелковый становится сыромятный ремешок. Развязывай-завязывай его — никакого пыхтения не требуется. Дети, внучата к ее рукам липнут. Особенно младшенькая — ее тоже Варей назвали. Бегает-бегает с товарками на улице, потом вдруг заскочит во двор и — к Варе. Под руку.
— Погладь меня по головке…
Варя разгибается, вытирает руку о фартук и, сама теплея от нежности, гладит подсунутую — так теленок тычется губами в ладонь — макушку.
Этими руками она после войны, после ранений и госпиталей и мужа своего, инвалида второй группы, выходила. Вынянчила…
Вынянчила, чтобы через тридцать лет вот так — матерью — застыть в его ногах.
В отличие от детей Варя действительно крупна, дородна. Кто знает, что тому причиной — то ли объедья, на которые грешит ее старшая дочь, то ли просто порода, которая на Варе и пресеклась: дети, внуки пошли не в нее, в мужа. Шустрые, дельные (в здешних краях говорят: «додельные»), но без Вариной густоты, теплокровности и стати. Нет, скоромное тут, пожалуй, ни при чем. Да Варя вовсе и не жадничает в еде. Она вообще не жадная. Она — п а м я т л и в а я, Варя. Порода да еще работа — вот на чем она взошла. Работа. Есть люди, которых работа точит, высасывает, как болезнь. Для Вари болезнью было бы отсутствие работы. Они хорошо приспособлены друг для друга — Варя и ее многоликая, неостановимая работа. У нее и сейчас еще крепкие, не старушечьи ноги, плечи, какими не каждый генерал нынче похвалиться может. А что? — станет Варя в проеме своей калитки, выглядывая, где там Варя-маленькая, не сидит ли на корточках посреди дороги; передником опоясанная, в одной руке нож, в другой полуочищенная картофелина — чем не генерал? Рослая, дебелая, к земле пока не клонится, не то что другие в ее годы. Только осела как-то, еще больше загустела, потяжелела, словно к старости ее утрамбовали. Отец еще девчонкой с собою в степь брал: жала и вязала снопы не хуже матерых баб. А потом и на лобогрейке работала, и кухаркой в бригаде (шутка ли, сорок рабочих, ломовых мужиков накормить, хлеб каждую ночь пекла, и хлебы у нее выходили ядреные, пышные, возьмешь буханку в руки, а она так и дышит, как живая, ее легко сплющить, но лишь отпустишь ладони, она распрямляется, будто хорошо взбитая подушка), зерно на току шуровала… Работа чувствовала в ней работницу, рабу, дочку́ и заботливо вспаивала природную, ей же и предназначенную силушку.