Ее и называют почему-то «синей церквой». Церковь в городе одна, можно бы и без названия обойтись, да нет же, прилипло — синяя. «Пойду в синюю церкву», — говорят старухи. В отличие от молодых они еще употребляют лишние слова. К лаконизму пока не привыкли.
А туда и ходят одни старухи. Старость к старости тянется.
В престольные праздники идут по одной, редко, пунктиром (преимущественно в темных платочках), — кажется, вот-вот пресечется, пересохнет это капельное струение. Перемрут старушки, и все. Некому будет в церковь ходить. И сама она высохнет. Пресечется. Изживет себя: верующих-то не останется. Молодежь-то не верует. Ан нет — не пресекается. Умирают эти старухи, текут другие. Как раз поспевают, как раз, старясь, начинают захаживать в «синюю церкву», которую раньше, можно сказать, и не замечали: стоит себе на отшибе времянка и пусть стоит, пока не развалится. Старясь же, начинают замечать, поглядывать — на всякий случай — в т у сторону. А там, как раз рядом с церковью, неподалеку, и кладбище.
Живут безбожницами, а умирают — сочувствующими.
Так случилось и с Варей. Один раз в церкви она как-то уже была. Заходила. Теперь пошла второй раз — на всенощную, куличи (тут говорят «паски») понесла святить. Куличи она пекла всегда — высокие, рассыпчатые, с ванилью, притрушенные сверху сахарной пудрой. А вот «святить» понесла первый раз. Думала: ворочусь утречком, как раз сын, невестка, Варя встанут — и сядем завтракать. Вроде как разговеемся. Хотя какое там говенье: поста никто не держался, те же «паски» пробовали сразу, как вынула их Варя из русской печки. Раньше печка была прямо в доме, невозможно было даже представить дом без русской печки. Потом, когда в городке появился газ, русскую печку разобрали и на ее месте сложили плиту, грубку, приспособленную под газовую горелку. Печку же — теперь уже сугубо для праздничных нужд — вынесли во двор. Сложили в углу, и стоит она сиротливая, голая, выставленная, выгнанная из дома на мороз и жару. Но, несмотря на такую черную неблагодарность хозяев, по-прежнему верно служит им. Прислуживает. Хлеб Варя уже не печет — покупают в магазине, а вот куличи, пироги — только в печке. Когда затапливает ее, сын ругается: дыму полон двор. Варя сына не слушает: пироги из печки ни в какое сравнение не идут с теми, что невестка иной раз печет на скорую руку в духовке.
Многое вспоминается Варе, когда она растапливает русскую печку.
А в доме на ее месте теперь уже вообще никакой печи нет. Газовую тоже развалили, сделали водяное отопление. Чище, безопаснее, современнее. Невестка говорит: даже просторнее в доме стало. Варя помалкивает, но Варе так совсем не кажется. Не просторнее, а пустее как-то. Пустее, несмотря на прибавляющуюся мебель, на очевидный достаток. Словно душу из дома вынули. Выгнали — кажется Варе. Тем старательнее каждую весну скоблит, обмазывает глиной и белит она печку, которой, по правде говоря, такой уход уже ни к чему — кто там, возле курятника, ее видит? Другое дело — когда в хате стояла, на красном месте… А Варя все равно скоблит (тут говорят: «шпарует»), мажет, подбеливает. Словно вину свою перед нею заглаживает.
Хотя какая вина? Варя здесь уже ничего не решает. Она потому и не встревает никуда, отмалчивается, что хорошо понимает: прошел ее черед. Ей самой уже пора потихоньку собираться вон.
И сила еще есть, и работы еще хватает, а все равно пора, чувствует Варя.
Бывая под хмельком, сын ее любит повторять: «Против лома нет приема». Что такое «прием», Варя тоже не знает, но смысл поговорки ей понятен: потому что она хорошо знает, что такое лом.
Старость надвигается, старость прибывает и все в человеке постепенно, вкрадчиво затапливает: ноги, сердце, душу. Варя знает: последним, что будет возвышаться над ее старостью, будут ее верные руки.
…Побыла Варя на всенощной, посмотрела, послушала, свечку за упокой души Дмитрия Федоровича поставила. Среди прочих освятил батюшка и ее кулич. И уже когда собралась было уходить, заметила в старушечьей толпе — а их поднабилось-таки порядочно, потому что не только из города пришли, но и из пригородных, не имевших церквей сел подъехали, — лицо, которое так и притянуло ее к себе. Приковало. Мало сказать, что оно показалось ей знакомым. Знакомых тут, в церкви, у Вари было много: все-таки она в том городе жизнь, считай, прожила. Пока стояла, со сколькими в церкви перездоровалась: кто живет недалеко, по соседству, с кем на базаре познакомилась, да много ли еще где знакомятся, сталкиваются пожилые люди маленького, пожилого городка! Здоровались в основном молча: кивком, поклоном, если и разговаривали, то шепотом — церковь напоминала улей с его ровным, покойным, приглушенным гудом.