Составляли вы теперь и в его глазах что-то совершенно единое, целое, цельное или оставались конгломератом?
Тишина установилась поразительная — при таком-то скоплении народа, при такой-то его громоздкости, при том, что среди вас наверняка были простуженные: работа на свежем воздухе…
— Не знаю, что сказать вам в такой день, — наконец начал Муртагин, медленно поворачивая пальцами обеих рук тонкое, граненое жало карандаша. — Правда, не знаю, что сказать, — повторил он так, словно разговаривая сам с собой.
Потом и карандаш отложил в сторону как нечто отвлекающее. Сцепил пальцы и держал их на столе перед собой. Руки у Муртагина маленькие, бледные, отечные. Ты тогда еще не знал, что у него нехорошо с сердцем, но что это были руки нездорового человека — факт. Наверное, эти невзрачные, нежизнестойкие руки — болезнь гнездилась где-то совсем в другом месте, но выдавали ее пока лишь они, столь непохожие на те, капитальные, грубой выделки, полные жизненных соков и сил, что лежали сейчас на ваших коленях, а также его возраст, положение, — могли бы разделять вас и этого человека. Сидевших друг против друга.
Если бы раньше ты не видел его на стройплощадке. В том числе — когда он проверял, как сидят на вас солдатские шапки.
В кабинете Муртагина собрались люди, уже послужившие в армии, и так же как ты, если не ближе, с ним были знакомы и другие.
Муртагин молчал.
Может, помолчи он еще дольше, добиваясь, как на сцене, самой эффектной паузы, заговори чуть-чуть другим, слегка любующимся своей глубиной и проникновенной значительностью тоном, вы и заподозрили бы его в позерстве. В заигрывании. Но он молчал ровно столько, сколько молчит человек, собираясь с мыслями. Человек, который еще несколько минут назад занимался совсем другими, будничными делами. И ему требовалось время, чтобы переключиться на дело иного порядка. Он не хотел делать его по инерции. Не хотел, чтобы тень рутинных, будничных забот легла и на это неординарное дело — а до вашего прихода, скорее всего, сидел над какими-нибудь бумагами. Вполне вероятно — отчетами.
Он-то еще не раз будет вручать кандидатские карточки. Но у вас такого события больше не будет. Он понимал это и хотел, чтобы вы такое событие запомнили.
Потому и собирался с мыслями.
Не верю универсалам, легко переключающимся с одного дела на другое. С одной стези на другую. Попахивает шарлатанством. Трюкачеством — от таких блестящих, без примеси пота, безмятежных пируэтов и пассажей.
Не все то золото…
Как это ни сомнительно и даже ни примитивно, но больше верю проявлениям натуги и усилия. Пусть хотя бы они свидетельствуют о р а б о т е мысли. Работа — с преодолением мертвой точки, со скрежетом, с напряжением и с увлекающим в конце концов пафосом хоть и железного, не парящего, отдающегося в каждом ребре — как товарный, тяжеловесный, тоже повышенного удельного веса, состав по рельсам — и все-таки движения. Толчки, железная сопряженность рельса и колеса не хуже, если еще и не правдивее, чем бесплотный посвист ветра в ушах, обозначает факт движения. Видимое усилие хотя бы показывает, что работа мысли чего-то стоит самому мыслящему. Такой мысли — больше веры.
То, что ветвится, преодолевая сопротивление пространства, оно-то, как правило, и плодоносит. Не телеграфные столбы, а все-таки ветви.
…Голос, которым заговорил Муртагин, был глуховатым, больше в себя, нежели на аудиторию. Заговорил с остановками. Чувствовалось, что мысль его петляет, ныряет и он, стараясь передать ее наиболее точно, каким-то внутренним взором (а его светонепроницаемые глаза таковы, что кажется, будто человек одновременно смотрит и на тебя, и сосредоточенно, безотрывно — в себя), не спеша, но цепко следит за нею. Как малограмотный для вящей верности читая по слогам, еще и водит пальцем после каждого удачно прочитанного и одновременно как бы вывороченного, вызволенного пальцем на свет божий слова, удовлетворенно, по-детски хлопает свободной ладонью о колено и покрывается счастливой испариной.
Разумеется, малограмотным Муртагин не был. Грамотен, искушен, и еще как грамотен: по первому, гражданскому, образованию авиационный инженер плюс военно-политическая академия, которую заканчивал заочно. Но тон, каким заговорил с вами, был таким, словно человек не только сам размышлял вслух, прилюдно, но и вас приглашал к размышлению. К совместному поиску истины. Приглашал! — вот в чем секрет. Выковыривал слова и, подымая голову к стоявшему рядом безвестному и юному ликвидатору неграмотности, предлагал не только оценить его старания, но и вместе попробовать на вес вывернутое им, д о б ы т о е слово. Да-да, он, грамотный, искушенный, как будто ждал от вас, зеленых, оценки. Ты понял, что он тогда учил вас? Но при этом и сам-то ведь учился — вот в чем штука! По слогам, по словам. Добывая их, эти слова, и предлагая вам тоже попробовать, понянчить их на ваших основательных ладонях.