— А что же надо делать?
Она длинно выдохнула дым.
— Уважать человека. Сказать, в чем он ошибся. Объяснить. Выслушав его резоны, убедить в твоей правоте. Поймет, примет — сам исправит.
— И опять принесет читать? Второй раз?
— А как же ты хотел? Тебя самого-то как учили?
— Тут не учеба. Тут — работа, за которую получают деньги, — досадливо поморщился он и снова уткнулся в рукопись.
Не смотрел на нее, но почувствовал, как она съежилась. Как затянулась глубже прежнего…
Так, может, все это находится в одном ряду? — думал он теперь, в самолете. И то, что он по существу не интересовался человеком, столько лет жившим с ним бок о бок, и то, что с каждым годом утрачивалась связь с людьми, окружавшими его в детстве и поделившими с ним когда-то его горе? И то, о чем совсем недавно сказала прима?
Сам-то он считал, что так профессиональнее: взять ручку и поправить, вместо того чтобы пускаться в нравоучения. Сам, будучи молодым и начинающим, не любил, когда начальство сажало рядом с собой и, красуясь собственной демократичностью и красноречием, научало его — теоретически, — как надо писать. Испещряя пометками едва ли не каждую строку его рукописи.
Пометки же были одного, самого общего толка — вопросительные знаки. Такие же, какие он иногда ставит сейчас выпускающему. Только в его знаках в данном случае куда больше и экспрессии, и определенности. Старый Карл, выпускающий, знает, как на них реагировать: ставить материал без «хвоста». Пусть даже в ущерб другим: значит, материал, считает ведущий редактор номера, стоит того.
Как реагировать на вопросительные знаки, когда им несть числа, когда они рассыпаны по каждой странице, Сергей не знал. Не знал тогда, не знает и теперь. И предпочитает общаться сразу с текстом, а не с автором. Без посредников. Думал, что за это ему благодарны, а оказывается, его за это не любят. Видят в этом пренебрежение, снобизм.
Он считает, что экономит время, свое и чужое, они же, выходит, считают, что он экономит собственную душу. Боится амортизации.
Стремление к сохранению места и состояния.
20
Ты войны не видел: родился уже после нее. Так получилось, что, кажется, никто из близких родственников на ней не погиб. Сия горькая чаша их миновала. А может, все дело в том, что близких родственников у тебя раз-два и обчелся. Или многих из них просто не знаешь: мать умерла рано и вместе с нею, рано, оборвались родственные связи. Село, в котором родился, тоже особых сражений не ведало. Десятские бабки до сих пор вспоминают о немецком «ироплане» (от ирода?), пролетавшем в сорок втором над Десятым и бросившем на него две бомбы. Одна упала неподалеку от школы, другая почему-то на самой окраине — сорвалась! Фронт был рядом, и все же главные события на нем происходили в стороне от села. Так что зрительного представления о войне у тебя не было. Только умственное. Зрительное пришло значительно позже и совершенно неожиданно.
…Весна выдалась ранняя. Заканчивался первый год армейской службы. Ты прочно вошел в ее колею, чувствовал себя уже едва ли не бывалым солдатом. «Старик солдат», как говорят в армии. Первого мая вместе с другими солдатами получил увольнительную в город. Но в город не пошел: взял какую-то книжку и ушел в совершенно противоположном направлении — за город, в поле.
Какую-то… Ты помнишь книгу, которую тогда читал? Не забыл?
«Вся королевская рать». Роберта Пен Уоррена…
Этот факт нуждается в комментарии.
Армии ты побаивался. Сознайся — побаивался. Не службы как таковой, не физической, стройбатовской работы — деревенское, а потом еще и интернатское происхождение привили в этом смысле отличный, стойкий иммунитет: если когда и боялся работы, то тонкой, мастеровитой, которой нужно учиться с детства, и учиться под чьим-то, лучше всего отцовским, приглядом, грубой же, физической (сила есть, ума не надо), не боялся никогда, напротив — старался выбрать именно ее, чтоб не опозориться в другой. Той, что требует тонких изначальных навыков, которых конечно же ни безотцовщина, ни интернат дать не могли.
Побаивался другого.
Зажатый распорядком, враз оторванный от привычной обстановки, волновался не за руки, а за голову. Боялся, что в новой круговерти, в оторванности от интеллигентной среды растеряешь и без того неглубокий «культурный слой», не без трудов приобретенный в последние годы. Что он не выдержит испытания армейскими буднями, и его развеет, размечет без следа — как человек, занимавшийся в молодежной газете сельской темой, ты знал, что такое ветровая эрозия почвы. Знал не только теоретически: в свое время пыльные бури проносились по степям как пожар. Все иссушающий и испепеляющий. Земля после них действительно выглядела г о р е л о й. Погорелицей. И тут тоже — эрозия. Пустить все на ветер. А этот слой был ох как нужен. Слишком многое мечтал ты с его помощью вырастить.