Горячая вода все вмиг унесет... Вылезешь из ванны, вытрешься насухо махровым полотенцем, наодеколонишься и ляжешь в белоснежную накрахмаленную постель. Хочешь - позвони официанту, чтобы принес тебе в номер свежезаваренного чаю, а нет - полежишь, поостынешь, а потом приоденешься, принарядишься и спустишься в ресторан, закажешь коньяку с мороженым, послушаешь музыку, поглазеешь на танцующую публику. Приглянется официантка скажешь ей: "пойдем со мной", пойдет - хорошо, а не пойдет - черт с ней!.. Допьешь свой коньяк, доешь мороженое, поднимешься на лифте в свой номер, и спи себе до утра. Так сидел и грезил фельдшер Махмуд, потому что стоило ему опьянеть, как он в мечтах своих оказывался либо в Москве, либо в Киеве. Если и были у него веселые в жизни денечки, то лишь в этих городах - в Москве да в Киеве. Беззаботные счастливые денечки. В одном из этих городов фельдшер Махмуд просаживал в отпуск все свои годовые сбережения. Но по-настоящему счастлив он бывал там первые два-три денька. По истечении их ему, что ни ночь, снилась деревня, а дней через десять он уже тосковал по дождям и туманам, сырости и слякоти, и прямо-таки до почесухи томился по огненной тутовке армянина Григора. И жалел, что приехал один, без друга-товарища, доброго собутыльника и собеседника. Дотянув кое-как до конца отпуска, он возвращался в свою деревню и недели две был сам не свой, тосковал по гостиницам Киева и Москвы, пока не входил в прежнее русло. И тогда он принимал больных, лечил их, как мог, или направлял в райцентр и в любое время дня и ночи готов был отправиться по вызову с походной аптечкой в сумке через плечо.
Сейчас, пытаясь залить огонь боржомом и грезя о номере в московской гостинице и горячей пенящейся ванне, он уже знал, что если поедет туда летом в отпуск, то опять заскучает по летовью, где он с другом-чабаном, бывало, заполночь судил и рядил о судьбах этого бренного мира, а ночью во сне будет есть свежеиспеченный, пахнущий дымком, тендирный хлеб, и утром, встав ото сна, явственно ощущать во рту вкус этого хлеба.
Махмуд посмотрел на часы, они показывали без трех минут десять. Он лениво поднялся и выключил телевизор. Во всей деревне всего три цветных телевизора, один - у председателя колхоза, второй - у секретаря сельсовета, - молоденькая девушка, ходит павой, аж сердце в груди замирает, как увидишь ее, а третий - у Махмуда. В передачах из далекого Баку цвет барахлил, то желтит, то краснит, а то и вовсе все зеленое, поэтому Махмуд включил Тбилиси. Благо "Время" передают по всем программам, а Махмуд, если бывал дома, непременно смотрел "Время".
На экране показалась дикторша, и Махмуд громко сказал: "Опять в красном платье, ай, какая красотка, пострел тебя возьми!"
От холостяцкой жизни у Махмуда появилась привычка говорить вслух с самим собой. А что? В этом и преимущество холостяцкого житья, сиди себе, посиживай, хочешь, смотри телевизор, хочешь пой песни, хочешь, сам с собой разговаривай... И никто не скажет, эй Махмуд, ты что, умом тронулся, сам с собой разговариваешь?
Минут десять-пятнадцать Махмуд внимательно слушал передачу, узнал про почин, который поддержали магнитогорские металлурги, перевыполнив свой квартальный план на столько-то процентов, а дальше он уже слушал рассеянно, потому что никак не мог вспомнить, что означает слово "почин" и как это слово будет по-азербайджански. Думал, рылся в памяти, искал, но так и не нашел, и решил спросить завтра в школе учительницу русского языка. Диктор перешел к обзору международных событий, и Махмуд, выпив еще стакан боржома, стал слушать. Повсюду в мире стреляли. Показывали главным образом арабов и негров. У каждого в руках - автомат. "Интересно, - громко сказал Махмуд по своей привычке, - откуда эти сукины дети достали такие великолепные автоматы? Что за бестия эта Америка, гляди-ка, сколько у нее пушек-автоматов, весь мир снабжает оружием!.. И что это за мир, язви его в корень!"
Под самый конец показали международный конкурс моды в Будапеште. На экране заулыбались красивые манекенщицы в чудных платьях, и Махмуд заулыбался им в ответ и, прищелкивая пальцами, запел по-русски из "Аршин мал алана": "ах, ты моя дорогая, ах, золотая!.." Манекенщицы исчезли, и Махмуд стал припевать на тот же мотив: "Григор-киши, проклятье отцу твоему! Григор-киши, проклятье отцу твоему!"
Потому что у него в животе снова заполыхал свирепый огонь и, поднявшись вверх по пищеводу, застрял в самой глотке. Если бы не боржоми, он сгорел бы, не дожил до утра, подумал Махмуд, и стал ругать себя в душе: сколько раз говорил себе, не пей эту отраву, а пьешь, так пей как человек, сто граммов, ну, двести, не больше. Но вспомнив вкус и запах дивной бозартмы по-чабански приправленной отличным густым катыком с толченым чесноком, которую он ел в шашлычной Халила-даи, Махмуд сообразил, что тут никак не обойтись было двумястами граммов.
Ах, Халил-даи, не повар, а кудесник!.. Кормит так, что язык проглотишь, не то, что огненное зелье Григора-киши...
Дикторша в красном платье объявила спортивные новости, и Махмуд выключил телевизор. Мастер, который устанавливал у него телевизор, советовал включать его пореже и ненадолго, выпуск их ограничен, сказал он, такой телевизор не у каждого шаха есть. Махмуд взял шерстяную тряпку из тумбочки, протер экран, потом наклонился, подобрал с пола свои выходные туфли, аккуратно сложил их парой и задвинул под кровать. Потянулся разок-другой, выпил еще боржоми и сказал себе вслух: "Лягу-ка я спать, к утру, смотришь, и очухаюсь". Только стал расстегивать ремень, как в калитку заколотили и какой-то мальчик закпичал:
- Доктор Махмуд! Ай доктор Махмуд!
Махмуд узнал по голосу внука Зульфугара-киши - Мошу. Он живо подошел к окну, открыл створку и высунул голову.
- Айя, Мошу, это ты?
- Я, доктор Махмуд, - ответил силуэт во дворе.
- Что стряслось, сынок?
- Дедушке Зульфугару совсем плохо, зовет тебя, скорее, говорит, беги за доктором Махмудом, веди его к нам!
- Сердце, что ли опять?
- Не-ет... Побелел лицом... Помирать собрался. Помру, говорит, нынче ночью. Ему урядник во сне приснился.
Махмуд засмеялся.
- Какой еще урядник, айя, да построится твой дом! Прокурор, может быть?
- Нет, урядник... Словом, не в себе он, страх какой, собирайся, прошу тебя, поедем поскорей, - голос Мошу задрожал. - На лодке татарина Темира поедем, он ждет нас под скалой.
- Сейчас, сынок, сейчас поедем, как же не поехать? - Но вспомнил вдруг и на всякий случай спросил: - А Кура как - не разлилась?.. На какой вы лодке приехали?
- На моторке.
- Ну, постой минутку, я сейчас.
Махмуд поспешно собрался, натянул на ноги солдатские сапоги, надел телогрейку, застегнулся, нахлобучил на голову шапку-ушанку, взял сумку и вышел.
- Ты меня так заторопил, что я и в дом тебя не позвал, - сказал он мокнущему под дождем мальчику.
- Подумаешь, дождь! Дождя, что ли, не видели? - отозвался Мошу, приноравливаясь к его шагу.
Деревня спала. Сквозь туман там и сям мерцали редкие огни в домах, ни одна собака не забрехала им вслед. Возле колхозного управления они свернули налево, к Куре, сошли с асфальтированной дороги и тотчас угодили в непролазную грязь. Шарп-шарп, шарп-шарп, - чавкало под ногами... Пахло водорослями.
- Мошу, не приведи господь, сель нас застигнет! Потонем!
- Да как же селю не быть, когда такая погода? Что ни день, то космонавта в небо запускают, все небо, как есть, продырявили, чего же еще ждать?
Мошу так иной раз скажет, что взрослому мужику впору, даром что в школе еще учится. Всего то лет шестнадцать-семнадцать парню, а разговором и обхождением совсем зрелый человек и водится со взрослыми, и водку с ними попивает, как слыхивал Махмуд. "Дитя времени, - заключил Махмуд. - Так-то оно, может быть, и лучше. В наше время мямлей не проживешь".
- А дед твой, Мошу, совсем сплоховал, если так часто врачей к себе стал звать. Прежде он с врачами не знавался.