В углу подземелья неярко горела свеча, и государь стал было отходить от обуявшего его ужаса, но увидел, что и тут стены покрываются тонким льдом, и; дрожа от свирепого холода, прижался к скопцу Энверу:
- Что за бедствие, Энвер, что за несчастье?!
- Это все ветер, проклятый ветер, ты не бойся, не бойся...
- Мне холодно, брат! - государь заплакал, и слезы посыпались у него из глаз.
Он обхватил себя руками, чтобы унять дрожь, но озноб не отпускал его.
- Мне холодно! - повторил он шепотом, и скопец Энвер, взглянув в глаза ему, сказал в сердце своем: "господи, уготовь ему место в раю!", ибо в государевых глазах не было ни гнева, ни желчи, не было скорпионьего яда, они были прозрачны, как глаза пятилетнего мальчика.
- Сейчас, сейчас! - сказал скопец Энвер и уложил его на низенькую тахту, стоящую в углу, где горела свеча.
Он уложил государя на голую, без матраца и подушки, тахту, развязал свою широкую опояску, смотал ее и подложил вместо подушки под голову государя, потом снял с себя абу и укрыл его, сам лег и прижался к нему, моля всевышнего помочь ему перелить все свое жизненное тепло в остывающее тело господина.
- Что за холод, аллах! - бормотал государь. - Ноги мои, ноги! Сними с них гири, я не могу пошевелить ими!
Энвер тоже не мог пошевелить ногами; превозмогая мучительную боль, он поднял голову и увидел, что оба они обледенели по колено. Стены были покрыты ледяной коркой и такой же коркой покрывались их тела; в свете одиноко горящей свечи лед отливал красноватым цветом.
Когда лед покрыл их тела до самого горла, государь прохрипел:
- Доброй смерти тебе, Энвер!
- Смерти навстречу, государь, - ответил скопец Энвер, и слова его тотчас обледенели в воздухе.
Глаза скопца Энвера остались раскрытыми.
Вскоре в обледеневшем медном подсвечнике обледенели и свеча, и пламя свечи, и красноватая ледяная сосулька, отвалившись от корня, упала на обледенелый пол и раскололась.
А наверху лежала страна, погребенная под толстой коркой льда. В мертвой тишине ледяного царства, чуть-чуть позлащенного холодным осенним солнцем, в обледенелом золотом тазу лежала мертвая голова казненного поэта и широко раскрытыми глазами созерцала этот обледенелый мир.
Сладок дневной сон, больной и не помнит уже, когда он в последний раз так спокойно спал. Тысяча благодарностей Марку Георгиевичу, много лет жизни и всяческого благополучия. Сколько врачей ходило к больному, а Марк Георгиевич, не мудрствуя лукаво, взялся и вылечил, в кратчайший срок избавил его от злостной лихорадки.
Больной, открыв глаза, посмотрел на потолок, широко зевнул и в самом что ни на есть прямом смысле этого слова ощутил себя счастливым. Нельзя человеку терять надежду, надо хвататься за нее, думать о завтрашнем дне, о будущем, нельзя жить вчерашним, это обходится дорого, потому что у человека есть только настоящее и будущее. Время не стоит, оно течет, только вперед, и человеку, как бы ни сбивала его жизнь, 'следует подчиниться единонаправленному течению времени. Больной улыбнулся. Крепко выспаться после вкусной бозартмы и проснуться с такими мудрыми мыслями - это тоже совсем-совсем недурно. Вот уж, действительно, в здоровом теле здоровый дух. Больной сел в кровати, свесил ноги, нашарил на полу шлепанцы, потом встал, надел халат и взглянул на часы. Он проспал ровно два с половиной часа. Странно, что Замина не разбудила его. Он подошел к окну, раздвинул портьеры и посмотрел сквозь запотевшее стекло во двор. Погода хмурилась, собирался дождь, на сильно облетевшем тутовом дереве кое-где на ветках еще желтели крупные листья, черно зияли раскрытые мусорные баки в мусоросборнике с развалившейся крышей, двор смотрел бесприютно. Вот если бы ко всему сейчас была не осень, а весна, подумал больной.
Кому как, а для него нет поры глупее осени. Осень - это как насморк, притупляет человека, делает его нечувствительным, каким-то оцепенелым. Горе тому, кто осенью окажется один в поде или в лесу...
Дверь за спиной скрипнула, это вошла Замина.
- А-а, встал, наконец.
Она подошла, посмотрела в отечное со сна, но ясное лицо мужа и, застилая постель, сказала:
- Звонили. Завтра в полдень тебя вызывают к Мухтару Керимли. Кажется, совещание.
Больной, услышав "звонили", вспомнил, что во сне слышал звон колокольчиков, но как ни старался, не вспомнил, что ему снилось. Стало быть, и днем снятся сны, не только ночью, но дневные сны, должно быть, легкие и добрые, потому что эта бодрость, эта душевная ясность", больной был в этом убежден, от приснившихся ему звуков колокольчиков.
- Что же - пойти мне? - спросил больной у жены.
- Конечно! - удивленно посмотрела на него Замина. - Пойди покажись, порадуй друзей, позли врагов. А если совещание окажется долгим, скажешься нездоровым и уйдешь. - Замина критически оглядела мужа. - Утром побреешься, наденешь новый костюм, белую сорочку я тебе накрахмалю и выглажу.
Больной не отвечал. Ему вдруг вспомнился Кирликир из дневника Сади Эфенди, его последнее предупреждение: "Если же тебя еще раз вызовут к Салахову или к Керимли, старайся исчезнуть". Он засмеялся и, потянувшись, хрустнул суставами.
... Он вышел в одиннадцать утра, уже во дворе поплотнее запахнул шарф и застегнул плащ на все пуговицы, затем низко надвинул кепку на глаза и подумал, что хорошо бы не встретиться ни с кем из соседей, не то придется, чего доброго, стоять и до умопомрачения отвечать на вопросы и рассказывать о своей болезни. Странный народ соседи: пока ты здоров, они смотрят на тебя, как на трамвай или троллейбус, но стоит тебе попасться на их пути после длительной болезни, как тебя возьмут в оборот... Чем болел?.. У кого лечился?.. Какие лекарства принимал?.. Что теперь говорят врачи?.. И на все вопросы надо отвечать исчерпывающе точно, потом надо выслушать все советы и принять все поздравления и выразить горячую и искреннюю благодарность.
Больному иногда казалось, что во всем городе, во всех бесчисленных домах его, у всех обитателей одни и те же разговоры: Кто что купил? Кто за кого выдал дочь? Кому что в приданое принесли? Кто от чего умер и кто чем заболел? Ну, и еще, может быть, кого с какой должности прогнали и кого поставили на его место.
Жуть! Можно подумать, что в этом большом городе нет больше тем для разговоров.
Больной медленно, радуясь движению шел по Коммунистической, смотрел на прохожих, удивительно похожих друг на друга, как дозревающая мушмула в ящике, и думал, что если, о, если бы люди почаще смотрели на небо, если б видели солнце, луну и звезды, то и разговоры стали бы другими. Но люди почти не смотрят вверх, только впереди под ноги, и если так и дальше пойдет, то лет через сто-двести шейные мышцы человека потеряют способность поднимать голову к небу. Подними голову, посмотри на небо - и мир предстанет прекрасным. Какие слова! Надо посоветовать Абулькасыму включить в свой сборник. И звон колокольчиков тоже пусть вставит... Какой это был нежный и радостный звон, господи! Хорошо бы всегда снились такие звонкие сны... С такими снами и столетие за прекрасный миг покажется...
Это совсем, совсем не то, что сны с покойниками или всякими туманными историями. И хорошо бы еще, чтобы на деревьях и под ногами не было так много желтых листьев... Желтых, как желтый картон, с которого смотрела фотография Сади Эфенди в бухарской папахе, в шубе нараспашку и с бриллиантовым кольцом на безымянном пальце левой руки...
У больного стиснуло сердце, он поспешно полез в карман. Молодец, Замина, не забыла положить валидол. Он сунул таблетку под язык и остановился перед газетным киоском. С журнальных обложек смотрели счастливьте, улыбающиеся люди, в лицах их не было и тени желтизны, а фотографии Сади Эфенди все пожелтели, как осенние листья. Ах, и этот тут!.. С одной из обложек на него смотрел бодрый, подтянутый, хотя и порядком усохший Мухтар Керимли. Вот ведь, подумал больной, двигаясь дальше, у тех уже кости в земле сгнили, а этот, машалла, все еще совещания проводит. В этой мысли была жестокость, и больной осудил себя за нее, он не хотел быть жестоким, нет. Бог дает жизнь, бог ее отбирает!... Больной, надеялся, что и дневники Сади Эфенди, три тоненькие ученические тетрадки, не ожесточили ему сердца, просто у него глаза раскрылись, он нашел ответ на давно томившие его вопросы, он стал мудрее и трезвее, вот и все.