— Уж он-то наверняка порядочный человек, — говорил он одному из своих товарищей по клубу в курительной комнате Альта-Пасифик. — Говорю вам, Галлон, он меня здорово удивил. Я знал, что эти птицы большого полета и должны быть такими, но мне нужно было его увидеть, чтобы знать наверняка. Он — один из тех парней, кто делает дела. По всему видно. Он — один на тысячу, уж это верно; с таким человеком надо связаться. Какую бы игру он ни повел, размах у него очень большой, и можно биться об заклад, что игру он ведет по всем правилам, начистоту. Готов поручиться, что он может потерять или выиграть несколько миллионов и глазом при этом не моргнуть.
Галлон затянулся сигарой и по окончании этого панегирика с любопытством поглядел на своего приятеля; но Пламенный заказывал коктейль и не заметил этого любопытного взгляда.
— Полагаю, что вы с ним вступаете в какое-нибудь дело, — заметил Галлон.
— Нет, ничуть не бывало. Вот тут-то он и показал себя. Я как раз объяснил ему, что хочу понять, как это крупные дельцы делают большие дела. И, знаете, у меня получилось такое впечатление, будто ему решительно все известно; мне просто-напросто стыдно стало за самого себя.
— А все же, думаю, я б его одолел, если б дело шло о поездке с собачьей упряжкой, — заметил Пламенный, подумав. — И в покере, и на золотом прииске я мог бы его обставить, да и с березовой лодкой справился бы лучше. Как знать, возможно, я научусь его игре лучше, чем он научился бы моей — той, какую я вел на Севере.
Глава II
Вскоре после этого Пламенный отправился в Нью-Йорк. Причиной послужило письмо от Джона Доусетта, простое, коротенькое письмо в несколько строк, написанное на машинке. Но Пламенный затрепетал, читая его. Он вспомнил, как такой же трепет охватил его, неоперившегося пятнадцатилетнего юнца, когда в Темпас Бутте Том Дальсуорти, игрок, за неимением четвертого партнера, крикнул: «Ступай сюда, щенок, бери карты!» Теперь он переживал такое же волнение. Простые фразы, напечатанные на машинке, казалось, были насыщены тайной. «Наш м-р Хоуиссон навестит вас в вашем отеле. На него можно положиться. Не следует, чтобы нас видели вместе. Вы поймете после того, как мы побеседуем». Пламенный несколько раз перечитывал записку. Так оно и есть. Пришло время для крупной игры, и похоже на то, что его приглашают сесть и взять карты. Конечно, только это и могло заставить одного человека так настойчиво приглашать другого совершить путешествие через весь континент.
Они встретились — благодаря «нашему» мистеру Хоуиссону — в верховьях Гудзона, в великолепной загородной вилле. Пламенный, согласно инструкции, приехал на частном автомобиле, который был ему доставлен. Чей это был автомобиль — он не знал; неизвестен ему был и владелец виллы с ее зелеными укатанными лужайками, обсаженными деревьями. Доусетт был уже там, а с ним еще один человек, которого Пламенный знал до того, как они были друг другу представлены. Это был не кто иной, как Натаниэль Леттон. Пламенный десятки раз видел его лицо в журналах и газетах и читал о его положении в финансовом мире и об университете в Даратоне, существовавшем на его средства. Он также производил впечатление человека, стоящего у власти, хотя Пламенный был сбит с толку, не находя в нем сходства с Доусеттом. За исключением крайней чистоплотности, — чистоплотности, проникавшей, казалось, до глубочайших фибр его существа, Натаниэль Леттон решительно не имел никакого сходства с Доусеттом. Тонкий до худобы, он был похож на холодное пламя, таинственное химическое пламя, которое под ледяной оболочкой все же производит впечатление пламенного жара тысячи солнц. Впечатление это создавалось главным образом его глазами, лихорадочно сверкавшими на лице мертвеца. Лицо было худое, кожа — тусклая, мертвенно-бледная, а голова была покрыта жидкими седыми волосами. Лет ему было не больше пятидесяти, но выглядел он значительно старше Доусетта. Однако Натаниэль Леттон держал в руках власть — это Пламенный видел ясно. Он был худым аскетом, пребывающим в состоянии возвышенного спокойствия, — расплавленная планета под ледяным саваном. И все же сильнее всего поразила Пламенного удивительная чистоплотность этого человека. На нем не было ни одного пятнышка. Казалось, он был очищен огнем. Пламенный чувствовал: сорвись с его уст ругательство — оно смертельно оскорбит уши Леттона, покажется ему кощунством и святотатством.