— Я-то увижу, как вас повесят, — возразил Доусетт.
— Ничуть не бывало! Когда начнется потеха, я вас первого припечатаю. Меня повесят, но вас-то на свете не будет, чтобы полюбоваться. Вы все умрете здесь, и умрете сейчас, а со мной правосудие еще повозится. Понятно? Помрете, лопух будет из вас расти, и не узнаете, когда меня повесят; а уж я-то буду иметь удовольствие знать, что ваша песенка спета.
Пламенный остановился.
— Неужели вы нас убьете? — спросил Леттон странным тонким голоском.
Пламенный покачал головой.
— Расходы слишком большие. Не стоите вы этого. Лучше уж я получу назад свои денежки. Думаю, и вы охотно вернете мне денежки, чтобы не отправляться к праотцам.
Последовало долгое молчание.
— Ну, карты я сдал. Теперь вам всем играть. Но пока вы размышляете, я хочу вас предостеречь: если эта дверь откроется, и кто-нибудь из вас, скотов, шепнет словечко, что здесь у нас не все ладно, я вас прикончу. Никто не выйдет из этой комнаты — разве что вперед ногами.
Медленно протянулись три часа. Решающим фактором был не автоматический револьвер, а твердая уверенность, что Пламенный воспользуется им. Не только трое были в этом убеждены, но и сам Пламенный не сомневался: он твердо решил убить этих людей, если ему не вернут его деньги. Не так-то легко было в один момент собрать наличными десять миллионов. Дело не обошлось без досадных проволочек. Раз двенадцать призывались в комнату мистер Хоуиссон и главный клерк. В таких случаях револьвер, прикрытый газетой, лежал на коленях Пламенного, а сам он в это время скручивал или раскуривал свои папиросы из коричневой бумаги. Но наконец дело было завершено. Один из клерков принес из стоящего внизу автомобиля чемодан, и Пламенный, спрятав в него последнюю пачку билетов, защелкнул замок. Последние слова он бросил, стоя в дверях:
— Хочу сказать вам всем еще кое о чем. Когда я пойду из этой двери, вы все можете свободно действовать; вот я и предостерегаю вас, чего вам не следует делать. Прежде всего — никаких приказов об аресте, поняли? Эти деньги мои, и я вас не грабил. Если обнаружится, как вы меня ободрали и как я вас в ответ отделал, — смеяться будут над вами, и здорово смеяться. А этот смех вам не на руку. Я вернул свои деньги, которые вы у меня украли; и если вы меня арестуете и ограбите вторично, я буду по вам стрелять — и попаду наверняка. Не такой подлой мелюзге, как вы, сдирать шкуру с Пламенного. Если и сдерете, так все равно проиграете, а в городе наверняка будет несколько нежданных похорон. Посмотрите мне в глаза, и все вы поймете, что я дело говорю. Эти чеки и расписки на столе я вам оставляю. Всего хорошего.
Когда дверь за ним закрылась, Натаниэль Леттон бросился к телефону, но Доусетт преградил ему путь.
— Что вы хотите делать? — спросил Доусетт.
— Дать знать в полицию. Это — грабеж средь бела дня. Я этого не потерплю. Говорю вам, я этого не потерплю!
Доусетт невесело улыбнулся и, оттащив щуплого финансиста, усадил его обратно на стул.
— Мы еще поговорим об этом, — сказал он и нашел в Леоне Гугенхаммере перепуганного союзника.
Так ничто и не раскрылось. Три компаньона хранили всю эту историю в тайне. И Пламенный ее не разглашал, хотя, очутившись в своей каюте на «Двадцатом Веке», сняв ботинки и положив ноги на стул, он хохотал долго и от всего сердца. Нью-Йорк был сбит с толку этим делом; так никогда и не удалось ему найти для этой операции разумное разъяснение. По всем правилам Пламенный должен был разориться, однако было известно, что он сейчас же появился в Сан-Франциско с капиталом, по-видимому, нимало не уменьшившимся. Доказательством являлись крупные дела, какие он затевал. Так, например, ему удалось вырвать Панамскую почту у Шефтли именно благодаря своему огромному капиталу и умению бороться. А через два месяца он продал свои паи Гарриману с огромным барышом, слух о котором широко распространился.
Глава V
Вернувшись в Сан-Франциско, Пламенный быстро упрочил свою репутацию. Во многих отношениях эта репутация была незавидная. Его боялись — боялись как человека, не останавливающегося в борьбе ни перед чем. Игра его была дерзкая и решительная, и никто не знал, где и как упадет его удар.
Много значили натиск и быстрота его манеры борьбы — на этом он выезжал. Он только что приехал с дикого Севера, и мысль его шла не по пробитым колеям: у него была необычайно развита способность измышлять новые тактические уловки. А раз завоевав выгодную позицию, он до конца пользовался ее преимуществами. «Неумолим, как краснокожий», — говорили о нем — и это была правда.