— Скоро настанет зима, — сказала она как-то с сожалением, — и тогда — конец прогулкам.
— Но я все разно должен вас видеть зимой! — с живостью воскликнул он.
Она покачала головой.
— Мы были очень счастливы, — сказала она, прямо глядя ему в глаза. — Я помню ваш нелепый аргумент — почему мы должны познакомиться; но это ни к чему не приведет, не может привести. Я слишком хорошо себя знаю, чтобы ошибаться.
Лицо было серьезно и слегка озабочено боязнью обидеть, глаза смотрели открыто, но в них загорались искры — глубины пола, куда он не боялся теперь глядеть.
— Я вел себя очень хорошо, — заявил он. — Предоставляю вам судить. И могу сказать, что было очень трудно. Подумайте сами. Ни разу я не сказал вам ни слова о любви, а ведь все время любил вас. Это что-нибудь да значит для человека, который привык поступать по-своему. Я человек стремительный, когда уж на то пошло. Думаю, я перегнал бы самого Господа Бога, если бы дело дошло до гонки по льду. А вас я врасплох не настигал. Должно быть, это доказывает, как сильно я вас люблю. Конечно, я хочу, чтобы вы вышли за меня замуж. А разве я сказал об этом хоть слово? Ни разу не намекнул. Я был спокойным и хорошим, хотя иногда мне просто скверно делалось от этого спокойствия. Я не просил вас выйти за меня замуж. И сейчас не прошу. О, это не значит, что вы мне не подходите. Я наверняка знаю, что вы — самая подходящая жена для меня. Но как обстоит дело со мной? Достаточно ли вы меня знаете, чтобы решить? — Он пожал плечами. — Я не знаю и не собираюсь рисковать. Вы должны узнать меня до конца, чтобы решить, можете вы жить со мной или нет. Я веду игру медленно, осторожно. Я не хочу проигрывать из-за того только, что недосмотрю своих карт.
Такого рода ухаживание было совершенно ново для Диди. Она никогда не слыхала о чем-нибудь подобном. Кроме того, ее неприятно задело отсутствие пыла в нем; это ощущение ей удалось подавить, когда она вспомнила, как дрожала тогда, в конторе, его рука; ей вспомнилась та страсть, какая светилась каждый день в его глазах, билась в его голосе. Потом ей пришли на память его слова, сказанные несколько недель назад: «Быть может, вы не знаете, что такое терпение», — а затем он рассказал ей, как охотился с карабином крупного калибра за белками, когда он и Элия умирали с голоду на реке Стюарт.
— Видите, — убеждал он, — нам, по справедливости, полагается видеть друг друга эту зиму. Вероятно, вы еще не решили…
— Но я решила, — перебила она. — Я никогда не позволила бы себе любить вас. Это не даст мне счастья. Вы мне нравитесь, мистер Харниш, но большего никогда не будет.
— Это потому, что вам не нравится, как я живу, — заявил он, имея в виду свои нашумевшие увеселительные поездки и беспутную жизнь, какую приписывали ему газеты, и недоумевая, станет ли она отрицать, по девичьей скромности, что ей об этом известно, или нет.
К его удивлению, ответ ее был ясный и определенный:
— Да, не нравится.
— Я знаю, что я повинен в нескольких поездках, которые попали в газеты, — начал он защитительную речь, — и я водил компанию с веселыми парнями…
— Я не то имею в виду, — сказала она, — хотя и это мне известно, и не могу сказать, чтобы нравилось. Есть женщины на свете, которые могли бы выйти замуж за такого человека, как вы, и чувствовать себя счастливыми, а я — не могу. Я имею в виду всю вашу жизнь, все ваши дела. И чем сильнее я любила бы такого человека — тем была бы несчастнее. Вы понимаете — мое несчастье сделало бы в свою очередь и его несчастным. Мы оба совершили бы ошибку, но на нем это отозвалось бы не так сильно, так как у него остались бы его дела.
— Дела! — ахнул Пламенный. — А что неладно с моими делами? Я веду игру честно и открыто. Тут никаких обманов нет, а этого далеко нельзя сказать о делах других парней, будь это операции крупных дельцов или шулеров и надувательство мелких лавочников. Я веду игру по всем правилам, и мне не приходится лгать, плутовать или нарушать свое слово.
Диди с облегчением приветствовала перемену разговора и удобный случай высказать все, что было у нее на уме.