— Я сводил вас в Парорию, и оставьте меня в покое, — сказал он со злостью.
— Водил в Парорию, в эту чертову дыру, да что мы там нашли? — проворчал кто-то.
— Пошли в рубашке, вернулись голы, — мрачно прибавил другой.
Но рыжебородый опять перекричал всех:
— Это сообщник ихний, братцы. Ведь он с ними жил, перед тем как здесь с Амирали поселиться!
Разбойники повскакали с мест и с дикими, злобными криками, сжав кулаки, окружили послушника. Только Батул и Халахойда остались лежать у костра, не вмешиваясь в общую свару; показывая острые белые зубы, они то подуськивали товарищей, то бросали какое-нибудь замечание в защиту окруженного со всех сторон послушника.
Только Сыбо словно забыл о Луке; он сидел на поваленном дереве, время от времени покачивая склоненной на грудь головой. Седые свалявшиеся волосы его как-то сиротливо белели над сутулыми плечами и сухой стариковской шеей со вздутыми жилами. Казалось, годы отяготели над ним, и вместе с ними над душой его отяготела какая-то тревожная, но в то же время благотворная мысль.
Вдруг над лесом послышался отдаленный волнообразный шум; долгий вздох пробежал по вершинам деревьев; их ветви и темные, погруженные в. полудрему листья затрепетали. В воздухе запахло зеленью и деревом, несколько молодых веток упали в костер и, скорчившись, будто живые, быстро прогорели синим огнем. Потом вздох затих, так же быстро и незаметно, как возник, и в лесу снова воцарилось сонное молчание.
Этот вздох словно пробудил старого разбойника; он встал и, покачиваясь, принялся что-то искать у себя за пазухой, причем дважды поднял глаза кверху. На небе, будто рассыпанные по темному одеялу мелкие печеные кукурузные зерна, белели звезды.
Растолкав товарищей, Сыбо подошел к побледневшему послушнику и встал между ним и разбойниками. Поглядел на бледное, но дерзкое лицо Луки.
— Оставьте его! — промолвил старый хусар 2 и, не глядя на дружину, махнул рукой.
Потом, словно торопясь закончить какое-то уже начатое дело, медленно, торжественно, но слегка запинаясь, обратился к послушнику со словами:
— Лука! Ты — грамотей и знаешь побольше нашего. Всякое там читал, что в Писании сказано. Так вот, скажи мне по совести: не знаешь ли ты такой книги, где о грехах человеческих сказано? А? Приходилось тебе читать такую?
Не изменяя враждебного выражения лица, глядя на Сыбо тем же упорным и дерзким взглядом, каким раньше глядел на остальных разбойников, послушник пробормотал:
— Оставь меня в покое!
Но Сыбо подошел к нему вплотную и, схватив его за полу рясы, продолжал с тем же напряженным вниманием, словно боясь что-нибудь забыть или упустить:
— Нет, не надо так. Коли я тебя спрашиваю, значит душа моя знать хочет. Поговори со мной, поучи меня!
— Я сам темный. Ступай к Амирали: он больше меня знает.
— К Амирали? К этому злому старику? Нет, братец Лука. Да и что я пойму у него? Ведь он два слова по-болгарски скажет, а десять по-гречески.
— Ну так в Парорию к Григорию.
И злобно, насмешливо добавил:
— Пойди, пойди туда. То монахам животы углями прижигал, денег требовал, а теперь, что такое грех, спрашиваешь? Ты такой же тать и нечестивец, как все они.
Между разбойниками, слушавшими разговор Сыбо с монахом разинув рот, послышался глухой ропот, а Батуд крикнул:
— Молчи, церковное помело, а не то Халахойда со Стратимиром сейчас тебя вздернут... Шевелись, Халахойда! Выбери-ка покрепче сук для этого красавца, Стра-тимир!
Названные в самом деле встали и подошли к той группе, где находились Лука и Сыбо. Стратимир даже протянул руку к одной толстой березе.
Сыбо, словно не слыша этих речей, каким-то смешным хриплым голосом закричал, размахивая руками:
— Исповедаться хочу, братья! Покаяться! Грех на душе у меня. И правда это: нечестивцы мы, тати ночные. Что на пария напали? Он правильно говорит!
Порывисто наклонившись над старым разбойником, Лука поглядел на него удивленно, с недоверчивой улыбкой.
— Ты пьян, — прошептал он.
Вдруг Сыбо, задрожав, тяжелым мешком упал на колени — не перед Лукой или Стратимиром, а перед каким-то далеким, невидимым призраком. Голосом все более тонким и хриплым. как будто не имея сил выразить все, что было у него на сердце, он воскликнул:
— Обидели мы старца, братья, Григория этого самого! Нарочно подослал нас проклятый Амирали мучить его, ограбить. Просветил меня старый человек, и я ...
Но разбойник с рассеченной бровью не дал ему докончить; он накинулся на него и стал трясти его за плечи, свирепо крича:
— А-а, Григорий, Григорий? Где ты его видел? Где нашел? Куда деньги девал, которые у него отнял? Значит, ты и нас обманул, старый пес!
— Тоже верно, братья, — задыхаясь, пролепетал Сыбо, став на колени перед Батулом. — И про это скажу. И все, что взял, вам отдам. Отпусти меня, Батул: я всю подноготную расскажу, — все, все ...
Он перевел дух, потом, не вставая, продолжал, смиренно кланяясь всем разбойникам по очереди, но особенно усердно в ту сторону, где как-будто стоял незримый свидетель:
— Простите меня, братья. Грех алчности и сребролюбия попутал: обманул я вас. Помните, что я оказал, когда мы к речному затону возле скита подходили?
— Помним! Как не помнить, — послышались голоса. — Ты говорил: надо плотину разобрать и воду спустить; а она монастырский скот унесет...
— Правильно, Славота,—сокрушенно вздохнул Сыбо, глядя в землю.
— Сделали мы это, — подхватил другой, — и принялись рыбу ловить. Прямо так, руками. Вдруг из шалаша у плотины выходит монах и стал нас просить...
— А дальше что было? Говори, сынок...
— Дальше-то? Ну, хоть он еще сильней и крепче нас был, мы его побили и связалИ! и ты с него рясу снял и оделся монахом, чтоб в монастырь незаметно войти.
— Так, так. Теперь постой. Дальше я скажу все как есть, — так же сокрушенно перебил Сыбо.
Но Батул опять закричал:
— Провел нас, старая лисица!
Громко, словно боясь, что его перекричат, Сыбо начал:
— Ох, братья, пробрался я тогда в монастырь, и никто меня не узнал, не всполошился. Вхожу в одну келью, говорю: «Помоги вам Иисус и пресвятая богородица», а вместо креста меч показываю, под рясой спрятанный. И монахи стали мне все отдавать, что у них только было. Ну, я взял немного. Перед уходом говорю им: «Мне, мол, довольно, хвала святым бессребренникам. А вот товарищи мои придут, душу у вас вынут. Бегите в лес!»
— Ах ты, ржавое копье! Так вот отчего, когда мы пришли, в монастыре никого не было и нам ни бодки 3 не досталось? — зашумели разбойники, накинувшись с бранью и криками на Сыбо.
А Халахойда и Славота принялись теребить его и шарить у него за пазухой, ища денег.
Сыбо закричал благим матом, не давая Халахойде вытащить оттуда какой-то предмет. Силач даже поволочил старика за собой, но тот не уступал, вцепившись ему в руки.
— Оставь меня! —кричал он не своим голосом. — Все отдам, только это оставь. Мне его старец дал, сам отец Григорий, когда я в пещеру вошел, где он скрывается.
Но разбойники загнули ему руки за спину, и хотя жилистый старик повалился ничком на землю и стал кусаться и лягаться, Халахойда в конце концов вырвал у него таинственный предмет и поднял его высоко. Над раскрасневшимися от борьбы лицами вознеслось маленькое распятие черного дерева.
— Крест! — удивленно воскликнули все.
— Крест. Чтоб вам на кресте помереть, без креста в могилу лечь! —воскликнул Сыбо, вскакивая на ноги в разорванной одежде, с окровавленным лицом.
Он так быстро и неожиданно кинулся на разбойников, что скоро крест оказался опять в его руках. Впрочем, никто как будто особенно не заинтересовался этой простой, ненужной вещью. Разбойники отступили.
— Крест оставь себе, а нам подай деньги монастырские, — объявил Батул. — Живо!
Сыбо поспешно, заботливо спрятал распятие за пазуху и, не сводя глаз с разбойников, отступил на несколько шагов — к одному дереву. Выражение лица у него было теперь прежнее: полупечальное, полунасмешливое. Застегнув несколько пуговиц на своей красной безрукавке и поправив свирель, он промолвил устало:
— Дайте мне пить!
— Деньги где? — грубо повторил Батул.