— Сейчас скажу, Рваная бровь! Сперва пить дайте: я пить хочу! Хоть два глотка.
— Вина просишь, а от товарищей ихнюю долю прячешь, — укоризненно промолвил рыжебородый.
— Верно. Последнее это дело — товарищей обманывать, — поддержали остальные. — А еще крест носишь на груди!
— Ношу, братцы, и буду носить до могилы. И в грехе своем раскаиваюсь, — твердо, серьезно ответил Сыбо. — Деньги верну вам, чтобы корыстью и сребролюбием не грешить больше. Отец Григорий говорит: «Сребролюбие — огонь адский и тьма кромешная, червь для души, хуже татарина». Хочу я душу свою спасти.
Он вздохнул.
Костер погас. Слабые отблески от покрытых пеплом углей играли на лицах ху'саров и ветвях ближайших деревьев.
Вдруг Сыбо поднял голову.
— Деньги я отдам. Вот они, — тихо промолвил он, наклонился и, размотав на левой ноге онучу, достал продолговатый сверток. — Нате, разделите поровну, а мне ничего не надо. Добра от них не увидите: кого стрела, царскими людьми посланная, в спину уязвит, кого змея сонного ужалит. Божьи люди — пустынники эти святые...
— Ну, это еще либо будет, либо нет, бабушка надвое сказала, — засмеялся Халахойда. — А денежки всегда денежками останутся. Вот они! Все как есть — пиастры серебряные.
И косматый разбойник поднес к свету деньги, вынутые Батулом из свертка, пока еще Сыбо говорил.
Остальные весело засмеялись, предвкушая дележ.
— Выходит, и ты божьим человеком теперь станешь? — язвительно заметил один.
— Прощусь я с вами, товарищи, — наклонив голову, промолвил Сыбо. — Пути наши в разные стороны разбегаются. Нагрешили мы вместе немало, тяжко обременили души свои. Как уйду от вас, буду и свои и ваши грехи замаливать. Вот небо, — он показал на темный звездный небосвод, — и вот земля, две матери наши. Им все видно, ничего от них не утаится. А ветер, между ними веющий, на все четыре стороны света нечестивые мысли и дела наши разнес. Слышите, что он шепчет, рассказывает?
Сыбо умолк, протянув руку вперед, как бы требуя молчания. И, словно подчиняясь его воле, лес опять глухо и грозно зашумел, закачались и зашелестели близкие деревья, и вокруг повеяло весенней ночью, прохладной сыростью, сладким, нежащим теплом — дыханьем пробужденной земли.
Разбойники прислушались, качая головой; им, видимо, взгрустнулось.
— Оставайся с нами, — мягко промолвил самый младший, Славота. — Что было не так, то исправлено, деньги поделены, и мы заживем по-хорошему, как прежде.
И он взглянул на Батула, хмуро смотревшего прямо перед собой.
— Оставайся, оставайся, — подхватили остальные.
— Нет, нет, я уйду, — возразил после короткого молчания Сыбо, и голос его задрожал, слабея. — Пойду к старцу Григорию в Парорию. Сердцем он моим завладел, всю мою боль узнал, все, все рассмотрел, как на ладони. Вошел я к нему в пещеру и меч ему свой показал, а он не то что не испугался, а глядит, глядит на меня и кротко спрашивает, как меня звать, кто я такой, откуда. И говорит мне: «Доселе ты звался Сыбо, а отныне будешь зваться Савватием, Саввой, что значит «печальный». Печален ты был, одинока была душа твоя, оттого и грешил много. Покайся и приходи к нам!» И потом крест мне дал, — сам дал, чтоб я помнил о нем. Ну просто согрел мне душу человек. Я пойду. Прощайте, братцы!
И старый хусар уже приготовился идти: затянул пояс, поднял с земли шапку и надвинул ее себе на лоб, взял крепко палку в руки.
— Прощайте! — повторил он, но на минутку остановился и просительно, смиренно прошептал: — Мне попить бы. ..
Славота взял флягу и поглядел на Батула.
Тот махнул рукой:
— Дай ему!
Сыбо протянул левую руку к фляге, а правой перекрестился:
— За ваше здоровье! На прощанье!
Но прежде чем он успел поднести сосуд к губам, в лесу' затрещал валежник, залаяли собаки, и на нижнем конце поляны появилась небольшая группа всадников. Впереди ехали двое. Они так быстро подскакали к костру, что разбойники не успели опомниться, как те резко осадили коней прямо возле них. Костер осветил всклокоченные потные челки животных, в чьих испуганных, косящихся глазах загорелись красные огоньки. Вороной наступил на угли и с гневным фырканьем отпрянул, чуть не скинув всадника. Тот проворно соскочил на землю, выхватил флягу с вином из рук Сыбо и, поднеся ее к своему рту, воскликнул:
— За твое здоровье, Сыбо! Будь здоров, медвежатник! Тебя-то нам и надо!
2. ХУСАРЫ
Убедясь, что ото свои, разбойники окружили прибывших и завели с ними шумную, веселую беседу, сопровождаемую взаимным погчеваньем из всех наличных жбанчиков и фляг. Кто-то подбросил в угасающий огонь хворосту, и высоко взметнувшийся яркий сноп пламени осветил пеструю толпу людей и животных, собравшихся на маленькой полянке в березовом лесу. Батул подошел к гостю, который, беседуя с Сыбо', выпил вино и кинул пустую флягу на землю.
— Здравствуй, Райко, — сказал Батул. — С чем приехали?
Тот, кого звали Райко, не спешил с ответом. Сняв с головы большую баранью шапку, он долго тер ею свои огромные толстые усы. Все у него было большое, крепкое, словно состоящее из утесов и буковых стволов, как будто его породила сама гора. Но в то же время что-то робкое, детское таилось в черных глазах его, которые, жмурясь от огня, глядели то на Сыбо, то на Батула — насмешливо, когда останавливались на первом, рассеянно, когда скользили по второму.
— Я так и думал, что вы приедете, — тихо и с некоторой досадой промолвил Батул. — Еще издалека, как увидел огонь, говорю ...
Не докончив, он протянул руку и схватил коня Райко за поводья, украшенные подвесками и медными бляхами. В глазах его появился завистливый блеск.
— Богатырский конь! Где ты его взял? — глухо спросил он и хотел было почесать лоб животного.
Конь резко отдернул голову.
— Эх, где взял... — звучным, низким голосом, усмехнувшись, ответил Райко и похлопал коня по шее. — Только раз ведь живешь на свете. И тот не юнак, кто обо всякой ерунде думает.
И, подмигнув Батулу, повернулся к Сыбо. Тот стоял попрежнему, готовый тронуться в путь, закрыв глаза, опираясь на палку, как чабан на свой посох.
— О чем задумался, старина? Или сердишься, что я вино твое выпил? А оно кислое; вы его в козьих мехах держите, — прибавил Райко.
Потом наклонился и таинственно прошептал:
— Я за вами приехал. Сегодня ночью работа будет. Собирайтесь! Затем и костер развести присылал.
Сыбо открыл один глаз и хмуро произнес:
— Я не поеду.
— Это почему?
— Почему? Мое дело, — неохотно ответил он.
— В монастырь хочет уйти, душу свою спасать, —-язвительно пояснил Батул.
Райко поглядел-поглядел на того, на другого и вдруг весь затрясся от хохота, ударяя себя по бедрам огромными руками.
— Мо-нах, мо-нах! — насмешливо воскликнул он. Потом замурлыкал себе под нос:
Юнак винцо попивает,
А монах-то церковь подметает...
Вдруг он перестал петь и удивленно уставился на Луку:
— Это кто ж такой?
И не дожидаясь ответа, прибавил:
— Мы вам тоже одного черноризца привезли. Сца-й'али по дороге, а вы подержите у себя, пока с делом не покончим. А то коли царские люди его поймают, он им хорошим языком будет. Эй, Трохан! — зычно крикнул он в сторону своих. — Куда девались Едрей и Хрельо с монахом этим? Опились, что ли, собачьи дети, или спать легли, как красные девицы? Ежели попика упустят, я им вот этим мечом уши поотрубаю — ребятишкам на потеху.
И Райко угрожающе взялся за рукоять необычайно длинного меча, которым был подпоясан. Однако видно было, что он не только не станет рубить ушей своим загулявшим соратникам, но даже плетью их не огреет, а хочет только покричать да пошуметь. Он был из тех людей, которые страшней, когда у них связан язык, чем когда развязаны руки.
На его зов Трохан осадил коня и ответил:
— Не гневайся! Твоя милость забыла, что монах пеш
ком идет. Напиться они не могли: вина у них нет с собой. И в село свернуть им никак невозможно: на царских слуг и псарей нарвутся, чума их всех побери! '
Разбойники приветствовали это пожелание грубым смехом.
— Только о каких же царских людях вы говорите, Райко? Разве мы — возле Тырнова и служим царской семье приселицей 4 да барщиной, как последние отроки?— тихо промолвил Батул, снова взявшись за поводья коня.