— Не гневайся, преподобный отец. Я сотворю крестное знамение и помолюсь обо всех заблуждающихся.
И он трижды медленно осенил себя крестом, истово шепча слова молитвы.
Старик Амирали, не сводивший глаз с его руки, видимо остался доволен. Он опустил свой посох.
— Всякие ереси расплодились ныне среди православных во славу Велиарову и всех нечестивых, — глухо промолвил он. — Как саранча на землю фараонову, пали они на ниву господню — ни огня, ни слова не страшатся. Анафема! Всем, всем анафема!
У него сорвался голос от исступления; только борода продолжала трястись и губы шевелились. Вдруг он прекратил бормотанье и уставился на Теодосия, словно только теперь ясно его увидел.
— А ты кто такой? — сурово спросил он. — Откудо-ва? Что тут делаешь? Следить за мной пришел? Соглядатаем колдуна этого Григория, что в пупе своем сияние видит и верит в нерукотворный свет Фаворский? Говори! Зачем сейчас перекрестился?
В самом деле, услыхав, что отца Григория назвали колдуном, Теодосий перекрестился, не зная иного оружия против человеческого безумия и суесловия. Что касается глядения в собственный пуп, он хорошо знал, что это клевета, злая выдумка врагов. Ему захотелось сейчас же рассказать старику о цели своего паломничества, но он вспомнил предупреждение Луки. Безумный старик из ненависти к парорийскому схимни ку может попросить разбойников, чтобы те задержали его, Теодосия, в плену.
— Зачем перекрестился, а?
— Бог велит нам любить врагов своих, — тихо ответил Теодосий.
— Этот враг — враг человеческий и слуга Сатанаи-лов, — поспешно возразил старик.
— Отец, ты старше меня и лучше знаешь козни лукавого, — примирительно промолвил Теодосий. — Но праведный муж, подвизающийся в Парорийской пустыне...
— Он так же праведен, как Юлиан Отступник, как Арий-еретик, как римский архиепископ, что крестится двумя перстами. Анафема и паки анафема!
Старик пришел в такое бешенство, что весь затрясся, как в лихорадке. Совсем сбив с толку Теодосия, он осыпал его градом вопросов и, не слушая собеседника, сам же отвечал на них. Голос его звучал резко, сердито, злобно, как пила, режущая железо.
— На пуп свой глядит целый день двоевер, мессалиа-нец, 8 — кричал он. — Телесными очами божество созерцает, умную молитву творит. Виденья всякие видит, гаданьями да прорицаньями занимается, бесстыжий! Колдун и знахарь! Осквернитель могил! Искуситель душ! Место ему — в темной преисподней, во мраке вечном, в геенне огненной, чтоб созерцать там пуп Велиара самого! Анафема окаянному соблазнителю!
Теодосий, бледный, дрожащий, отступал шаг за шагом при каждой новой хуле на преподобного. Не раз пытался он остановить старика, вразумить его, но — напрасно. Амирали, не слушая его, изрыгал все новые и новые проклятия, наступая на Теодосия, по мере того как тот отступал. Теодосий страдал безмерно, но еще больше его мучила мысль о том, что эти клеветы, эти злобные речи как будто находят доступ и к его душе, что им самим как будто овладевает сомнение.
— Остановись, отец, остановись ради Христа, ради его святой крови, пролитой за грехи человеческие! — воскликнул в конце концов пленник, и глаза его наполнились слезами скорби и гнева.
Они были теперь у самой крепостной ограды, и Теодосий прислонился к одной из бойниц. От крика или от усталости старик в конце концов прекратил свои вопли.
Но через некоторремя снова воспрянул; в глазах его сверкнул лукавый ог&ш.
— Хе-хе! — улыбнулся он. — Что? Испугался? Как бы и твоей души проклятие ьЦ коснулось, да? Что ж, будешь Григория защищать, и тебк анафеме предам! А теперь погляди-ка на небо, погляди^логляди! Ну, что там?
Последние слова старик произнес спокойно и как бы с умилением, показывая посохом хна звезды.
— Луна, — глухо промолвил Теедосий.
— А еще? Еще?
— Звезды небесные.
— Темны ли сии светила божьи?
— Сам видишь, отец, они свет дают.
Старик злобно сверкнул глазами.
— Свет, свет, — повторил он. — А кто его создал, свет-то?
— Бог-отец, изрекший: «Да будет свет!» — твердо и внятно ответил Теодосий.
— Значит, свет сотворен? Сотворен? Да?
Старик помолчал, как будто чем-то наслаждаясь. Потом опять заговорил:
— А Фаворский свет, осиявший преображение господне? Он сотворен или нет?
И злой монах в ожидании ответа застыл с той же хитрой улыбкой н£ губах; только рука его, стискивающая посох, дрожала от нетерпения.
Но Теодосий молчал. Он вдруг понял, в чем состоит лукавый расчет старика: Амирали хочет, чтобы он, Теодосий, сам уличил преподобного в противоречии.
Амирали как будто догадался, почему Теодосий колеблется.
— Хе-хе! — засмеялся он опять самодовольным смехом. — Что ж не отвечаешь? Ежели Фаворский свет сотворен, ты правильно говоришь. А ежели не сотворен, значит, есть нечто не сотворенное, кроме бога. Существует один бог и еще другой.
— Бог един, — тихо возразил Теодосий.
И неизвестно почему, только теперь поднял глаза к небу. Редко случалось ему глядеть на небо просто так, без всякого повода, не думая о том, чтобы узнать, скоро ли рассвет, или определить по звездам, который час. На душе у него всегда была какая-то забота, которая самим звездам придавала земное значение. Но в данный мо-
мент ему ничего не надо было ни от месяца, плывущего над разрушенной башней, круглого, как церковное блюдо, ни от звезд, раскиданных то кучками, то врассыпную будто хлебные зерна, посеянные неумелой рукой. Дрожащие лучи их сияли новым, чистым блеском, словно бог только что изрек: «Да будет свет!» — и свет отделился от тьмы... «Слава тебе, боже, создавший свет!» — прозвучало у него в ушах. «Бог един, — мысленно повторил он свои собственные слова. — Бог всюду! Бог был и в свете первого дня и в том, который воссиял на горе Фаворской, вокруг сына господня! Так он повелел, и так было. И будет так до скончания веков».
Преисполненный радости и спокойствия, Теодосий Вновь опустил глаза к земле.
— Так как же? Сотворен Фаворский свет или не со
сворен? — торжествуя, продолжал свой допрос старик. ^ — Верую во все, что говорит и исповедует отец Гри
горий, — тихо, но твердо промолвил Теодосий. — Ежели он заблуждается, заблуждаюсь и я — и мне гореть в геенне огненной вместе с ним. Я духовное чадо его и не возведу хулы на отца. Аминь!
Эти слова были для старика такой неожиданностью, что он сразу не нашелся, что ответить, а только рот открыл. Но, понемногу опомнившись, отдался гневу, такому же безумному и бессмысленному, как ""Прежде.
— Анафема и тебе и ему! Будьте прокляты, трижды прокляты! — взвыл он. — Да ослепит вас несотворенный свет Фаворский, двоеверы и еретики! Да обезумеете вы от молитв своих, как подобает нечестивцам и лицемерам! Бог-отец да изженет вас из царства своего, Христос да забудет вас в аду в грозный день суда. Дух святой да лишит вас воскресения из мертвых! Анафема! Анафема!
От злобы и бешенства он даже не заметил, когда послушник мрачно, безмолвно предстал пред ним.
— Запри, запри его! — продолжал он вопить. — В хлев к козе! Чтоб он там сдох и просмердел! Чтоб отпущения грехов не получил и света божьего не видел!
Теодосий, взволнованный, бледный, не дожидаясь приказаний, направился к келье. На пороге он услыхал шепот Луки:
— Ложись на кровать. Старик не увидит. Сосни как следует! Он зол на то, что посылал меня с разбойниками
в Парорию монахо^хграбить и монастырь спалить, а никто ничего ему не прйвез.
За Теодосием закрылась дверь, и он услыхал, как Лука, конечно по приказанию старика, крепко задвинул засов. Теодосий лег на кройать. Долго еще раздавались на дворе вопли и проклятия сердитого монаха, но Теодосий уже погрузился в глубокий сон.
4. В ЛЕСУ
Покинув поляну, разбойники направились в лес по тропинке, спускавшейся с холма. Впереди ехали Райко и Сыбо, а за ними беспорядочной толпой двигались остальные — конные и пешие вперемежку. Кони, чуя близость реки, нетерпеливо фыркали и сами ускоряли ход. Местами тропинка была до того завалена прошлогодней пере. гнившей листвой, которая устилала всю окрестность густым ковром, и становилась такой скользкой, что кони, не !Устояв на ногах, падали на круп. Людям приходилось останавливаться и подымать испуганных животных. Двигались на близком расстоянии друг от друга, чтобы не сбиться в сторону. Каждый видел перед собой только спину пешего либо длинный хвост коня. Низкие ветви хлестали всадников по лицу, цеплялись за луки и копья пеших.