Марис отказывался понимать что-либо, кроме того, что не дождется сейчас от отца внятных объяснений.
- И куда же теперь денется Ворчун Боб? – спросил Марис.
- А пусть куда хочет, туда и денется, - процедил сквозь оставшиеся немногие зубы сапожник. – Только чтоб его нога больше не ступала в наш дом – оторву! И вторую оторву, гадина!!
Марис закрыл голову руками и стал вспоминать любимые анекдоты, пока отец не прекратил очередной свой приступ истерики.
- Ему вроде где-то там за границей, ну куда ты учиться ездил, премию дали. Вот пусть туда и сматывается! Раз там за охмурение чужих жен премию дают…
Рыдания продолжились. Марис поднялся из-за стола, зашел в комнатку Боба, еще раз подивившись всей скудности и бедности ее обстановки: убираясь во всем остальном доме, Ворчун Боб свое жилище запустил до такой степени, что за то, кто является хозяином комнаты, он уже не мог спорить с двумя толстыми пауками, выяснявшими отношения между собой, оплетя паутиной все, что только можно было оплести. Марис нашел под кое-как державшемся на трех с половиной ножках стуле последнюю колбу и вынес ее Бобу. Тот, казалось, не изменил даже положение своего мизинца, терпеливо ожидая, когда принесут его имущество.
- Это последняя, - сказал Марис, отдавая колбу старику.
- Спасибо, - сухо произнес тот.
Ворчун Боб с трудом застегнул чемодан, на боку которого появилась и стала расползаться дыра. Старик, не привыкший размениваться по мелочам, даже не взглянул на сей небольшой дефект безусловно качественной продукции, сделанной в великой империи Дзынь за Колючей Стеной. Он поднялся на ноги, зачем-то слегка подпрыгнул и, скрипя суставами, пошел по переулку.
- Глупцы, - гнусавил он себе под нос, прямо в усы, – это будет ваш последний праздник. Все сдохните, все, все, все… Но нельзя ведь… Так нельзя… Спасайтесь, идиоты!...
Боб думал, что кричит. Он никогда не пробовал кричать, и эту попытку вряд ли можно было записать в удачные.
Старика никто не услышал.
Город готовился к празднику, ему было не до одиноко бредущего куда-то – никому не интересно, куда – старого Ворчуна. Только пара молодых людей, попавшихся навстречу старику, попытались затащить его на площадь. Боб был бы лишним на этом празднике, а лишних всегда как-то по-особенному любят. И очень берегут. Ведь ниша лишнего всегда, непременно должна быть занята – и кто даст гарантию, что ее не займешь именно ты?..
Боб грубо оттолкнул весельчаков, выказав неожиданную силу, и продолжил свой путь.
А Марис – Марис поспешил на площадь. Ведь вечер уже приближался, солнце, достигнув западной стороны неба, потихоньку начинало соскальзывать с него, проваливаясь куда-то за холм, а опоздавшим на площади не протолкнуться.
О, какой это был праздник! Какое счастье разлито было по всей площади, по всему холму, по всему миру! Как изящно кружились в танце лесные эльфы, как купались в лучах заходящего солнца знойные эльфийки! И не было на празднике человека, который не был бы весел, не был бы счастлив – всему: жизни, теплому южному ветерку, светлому будущему и ушедшему прошлому, оставившему после себя только счастье, всеобщее, всеобъемлющее счастье в сердцах и душах людей, счастье, затмившее собою все... Слились воедино все души человеческие, все тела их, движимые силами природы, зашлись в неистовом танце. И Марис разглядел в этом параде сияющих глаз и манящих, расплывающихся в призывной улыбке губ свою Лизу, свою маленькую Луизу, и слились их руки, и губы их сами по себе сошлись в долгом поцелуе, и глаза их не могли прекратить ласкать друг друга нежным взглядом… А солнце взирало на них – пока еще сверху, ласково улыбаясь и умиляясь радости уходящего дня…
Неохотно заканчивался День Радости, уступая место в никогда не останавливающейся пленке времени Ночи Страсти. И тогда Луиза оказалась еще ближе к Марису – ближе, чем когда бы то ни было, и тогда руки их сомкнулись на телах их, и запахи ночи слились с запахами их тел, образуя бесконечную гармонию жизни. И вот уже губы Мариса скользили по обнаженному телу Луизы, и вот ночную тишину нарушил крик… И Ночь Страсти уступила место Ночи Сна.
Надо ли говорить, что осветило хмурое невыспавшееся солнце, когда заспанными глазами взглянуло на Город-на-Холме-Навоза - и почувствовало, что его рвет желтой струей дождя? Стоит ли упоминать о том, как началось утро для Мариса, когда он, проснувшись, увидел перед собой глядящее пустыми глазницами позеленевшее лицо утопленницы, с обнаженного черепа которой свисала густая зеленая сопля водоросли? И как вспомнил он, чему же был посвящен праздник – последний праздник для Города-на-глазах-поглощаемого-Холмом-Навоза? Впрочем, кое-о-чем мы уже упомянули, об остальном читателю лучше никогда не узнать. Скажем только пару слов о Ворчуне Бобе.
Его действительно ждали где-то за морем, готовясь вручить премию. Об открытии химика вот уже второй месяц писали все газеты. Но лишь некоторые опубликовали небольшую заметку о смерти старика, так и не доплывшего до своих благодетелей. Появились заметки о том, что он заразился чем-то неизлечимым, переспав прямо на борту с десятилетней негритянской девочкой. Публиковались даже фотографии старика, обезображенного жуткими следами оспы. Это было последнее упоминание о гениальном химике. О показаниях капитана, уверявшего, что на борту не было ни одного случая заболевания оспой, как и ни одной негритянской девочки, газет уже не написали. Так и сгинул старый химик где-то по дороге из научного издания в желтушное. Только проплывавшие по морю капитаны уверяли, что видели уцепившегося за солнечный луч старика, который висит над морской бездной, болтает ногами – и молчит. Ну да это уж точно сказки.