— Какое! — подхватил хозяин квартиры. — Разве весь рабочий народ в тюрьму засадишь?!
— Ну, об этом я и думаю! — обрадовался Потапов. — Весь рабочий класс в тюрьму не уместишь!.. Немного и на воле должно остаться!
Потапов говорил весело, и голос его рокотал, наполняя небольшую квартирку. Хозяин вгляделся в Потапова, подумал, осветился улыбкой.
— Надо бы ребят надежных собрать... Ты как, товарищ!
— Эх! — хлопнул Потапов хозяина по плечу. — Вот разговор настоящий!
— А как же!.. — скромно возразил хозяин.
И вот, почти под самым носом свирепствовавших генералов и рыскавших по поселку жандармов и шпиков, в укромных местах начали собираться массовки. Самая крупная массовка была в день казни четверых. Рабочие собрались молчаливые и угрюмые. Многие из них видели издали, как умирали Болотов, Осьмушин, Гольдшмидт и Нестеров. Многие принесла с собой глубокую скорбь. Но над скорбью о погибших подымалось чувство негодования. И это чувство здесь, на массовке, находило себе новое выражение, переплавлялось в новое, могучее, переплавлялось в горячую жажду борьбы.
Потапов выступал на массовках с речами. Он говорил нескладно, но его хорошо понимали. Он приносил свежие листовки. Ему, благодаря рабочим, удалось снова связаться с комитетом, который был тщательно законспирирован. Его лицо осунулось, в глазах была забота, но забота эта нисколько не тяготила его. Он твердил одно:
— Это временное поражение, товарищи!.. Теперь только не поддаваться панике!.. Переживем!.. Организация жива, значит, все вроде как будто в порядке!..
Рабочие чувствовали, что организация жива, и это вливало в них бодрость.
Потапов не сразу узнал, что покушавшийся — Павел. А когда узнал, то вспомнил, как однажды Емельянов передавал ему о настроениях Павла, и молча задумался. Павла ему стало до боли жаль. Еще тогда, на октябрьских баррикадах, парень этот импонировал ему. Тогда он считал Павла куда более подготовленным, чем он сам. Павел казался тогда крепким, овладевшим и теорией и практикой борьбы, настоящим революционером и руководителем. За ним охотно пошли многие. Его слушались, ему подчинялись. Потапов помнит, что он одно время мечтал стать таким, как Павел. А потом борьба развертывалась и делалась сложнее, и в этой борьбе незаметно Потапов догнал Павла, вырос, стал в уровень с ним. Что же произошло с Павлом? Почему опустошился он и, не поверив в силы масс, решился на отчаянное дело? Отчаяние? Разочарование? Слабость?
Но почему же разгром, который продолжается и конца которого не видно, почему разгром этот не спутал рядовых рабочих, тех вот, с которыми Потапов встречается теперь на массовках, в строжайшей конспирации, в атмосфере величайшей опасности? Почему?..
— Жалко парня... — с грустью поделился своими настроениями Потапов с товарищами. — Мог бы много хорошего сделать... А вот, вишь, сгорел ни за что...
— Повесят... — угрюмо откликались товарищи. — Не пощадят...
Все знали, что Павла будут судить военно-полевым судом. Все знали заранее, какой приговор может вынести ему этот суд.
Все говорили и думали о Павле, как о мертвом...
Галя остановилась посредине комнаты, пошатнулась, вскрикнула. Зоя, подруга, подхватила ее на руки и, бормоча ласковые, нелепые, первые пришедшие в голову слова, подвела к дивану.
— Галочка!.. Передохни... Переведи дух, Галочка!.. Милая, не убивайся!
Стиснув зубы и вздрагивая всем телом, Галя билась в опаляющей, темной скорби. Весть, которую ей принесли, была непереносима. Подруга припала к ней и сама не могла сдержать слез.
— Может быть, еще... Может быть, ошибка... не он... Галочка! Не надо! Не надо!..
В окнах искрились замороженные стекла. Солнце зажигало тысячи огоньков. Солнце за окном ликовало. Не по-зимнему щедрое, оно врывалось радостным, теплым светом в комнату, шарило по столу, по вещам, дрожало на полу. Падало светлым лучом на бледное, помертвелое лицо Гали.
— Может быть...
Тело Гали стало биться и вздрагивать реже и тише. Стиснутые зубы разжались. Галя крикнула, вскочила, дико посмотрела вокруг.
— Паша! Брат!.. — вырвалось воплем у нее. — Пашенька!.. — И бурно хлынули слезы, заливая, ее щеки, заливая все ее лицо.
Она плакала, вскрикивала, всхлипывала. Она хваталась руками за подругу, словно искала у ней опоры и помощи. Бессвязно и торопливо, беспомощно и исполнясь отчаянья, жаловалась она:
— Почему?.. Паша, ну, зачем?! Ты такой... ты единственный... Ты такой горячий... Паша, зачем, зачем?.. О!..
— Не надо, Галочка!.. Не надо!
— Зачем?.. Ах! теперь... Как это может быть? как это может быть? Паша, Павел, брат мой, убит? убит?..