У ротмистра недовольно наморщился лоб. Собеседник заметил недовольство Максимова и перебил себя:
— Впрочем, извините, Сергей Евгеньевич! Я толкую вам о вещах, которые вы знаете лучше меня... Простите.
Максимов поиграл холеными пальцами по столу и откинулся на спинку кресла.
— Разумеется, я все это знаю, — внушительно сказал он, — знаю... Но мне известно и другое. Люди у революционеров появились! Много людей! Это понять надо! Еще недавно кем мы имели дело? С десятками, самое большое, с сотнею! А теперь — тысячи вылезли! Ты-ся-чи!.. Я не о болтунах говорю, не о тех, кто щеголяет с красными гвоздичками и самоуслаждается звонкими речами! Это пустяки! А вот повылазили из самой гущи всякие пролетарии, которым понравилось революцию делать и которым, заметьте, терять нечего! Тысячи появились, а нас попрежнему мало остается. И необходимо нам вооружиться с особенной тщательностью и предусмотрительностью...
— И с хитростью... — подхватил собеседник, поблескивая глазами.
— Ну, да, с обдуманною хитростью. Конечно. Стратегия! Они с нами борются тоже всякими средствами. Ни перед чем не останавливаются. И мы должны их перехитрить! Проникнуть в каждое потаенное их местечко! Знать не только то, что они делают, а непременно и то, о чем они думают!.. Предугадывать их действия...
— Подталкивать на некоторые!..
— Подталкивать! Чтоб дать любому нарыву скорее созреть и лопнуть!
— Созреть и с треском лопнуть!
Ротмистр встал и вытянулся, позванивая аксельбантами. Собеседник его тоже поднялся на ноги.
— Понятно?
— Какие же могут быть сомнения?! — водянистые глаза затеплились нежнейшей ласковостью, и, потрясая записной книжечкой, собеседник ротмистра хитро закончил: — листок покроется столбиком прозвищ и кличек!..
Нежнейшая ласковость как бы перелилась в глаза Максимова. Он заулыбался и прищурил глаза:
— На всякий случай учтите: у меня уже кой-что наклевывается!
— Да-а?! — ревниво изогнул брови коренастый человек. — Что ж, с богом, с богом, Сергей Евгеньевич!..
Выпроводив гостя ротмистр что-то аккуратно записал в особую книжку, затем привел в порядок прическу, напрыскался духами и поехал на совещание к губернатору.
Натансон поправлялся медленно. Сначала его мучила боязнь, как бы не остаться калекой и не распрощаться с музыкой, но когда его уверили, что руки его пострадали мало и что ушибы на них никак не отразятся, он успокоился и стал терпеливо ждать выздоровления. Его взволновало большой радостью, когда в день получения в городе манифеста к нему пришли посетители. У его постели сошлись Гликерия Степановна, Андрей Федорыч и Галя. Бронислав Семенович растерялся, увидев Галю, и, принимая из ее рук пучёк цветов, он неловко рассыпал их по одеялу.
— Ух, какой неловкий! — с грубоватой ласковостью заметила Гликерия Степановна и хозяйственно подобрала цветы.
Андрей Федорыч долго жал руки Гале, совсем забыв о больном.
— Очень, очень рад, что все хорошо кончилось!.. — твердил он. И только суровый окрик жены заставил его повернуться к Натансону и пробормотать ему несколько приветливых слов.
Посетители расселись возле больного. Галя с жалостью посмотрела на Натансона, забинтованная голова которого казалась страшной и немножко смешной. Галя все время помнила, что в сущности она была единственной виной беды музыканта, что, провожая ее, он попал под избиение, и ей хотелось как-нибудь загладить эту вину. Натансон встретил ее жалеющий взгляд и еще сильнее смутился. Но всех выручила Гликерия Степановна. Решительная женщина, вспомнив прием, оказанный ей здесь, в больнице, всего несколько дней назад, оглядела палату и сухо рассмеялась:
— Убралась полиция-то? Сняли с вас, Бронислав Семенович, арест? Ах, подлецы-то какие! К больному человеку приставить караул! Никого не пускать! Безобразие!!
— Я их не замечал... — тихо возразил Натансон. — Меня только раз допросили.
Андрей Федорыч беспокойно оглянулся. — Что же им надо было от вас? — удивленно спросил он.
— Какой ты странный, Андрей Федорыч? — накинулась на мужа Гликерия Степановна. — Что ж полиции надо от людей? Понятно, зацепиться и потом беспокоить!.. Слава богу, что теперь манифест, а то таскали бы Бронислава Семеновича, посадили бы...