Долго бродпл он по берегу реки. Домой идти не хотелось.
В заводи, побуревшей от дождей, плавали гуси и утки. Б а сердце было тоскливо. Миннигали представил себе лицо Закии, и вдруг все вокруг стало снова превращаться в красивое.
— Закия… Закия! — сказал он вслух, и сердце радостно забилось в груди.
Вот уже второй год они учатся вместе, а им даже разговаривать толком не приходилось. Сначала Закия выглядела гордой, избалованной девчонкой, воображалкой. Многим ее характер казался непонятным. Она совсем непохожа была на других деревенских девочек. Ее черные глаза в длинных ресницах, брови, как крылья ласточки, нежно-розовое лицо и две толстые длинные косы сразу приковали к себе взгляды мальчишек. Кто-то из них сказал, когда они стояли тесной кучкой в коридоре, а мимо прошла эта тоненькая, нарядно одетая девочка: «А она красивая! Только уж задается очень». Старшеклассники же считали, что красавицы испокон веков так себя держали, и правильно… Споры эти кончились тем, что все ребята признали красоту Закии и прозвали ее «Алсу»[10].
Алсу-Закия жила раньше в Стерлитамаке. Потом, когда умер отец, мать вышла замуж за человека по имени Шакирьян, и они переехали сюда, в Уршакбаш-Карамалы.
Миннигали за два года совместной учебы и не обращал на нее особого внимания. Только сегодня, когда она вдруг не пришла в школу, он испытал неведомое ему раньше чувство беспокойства.
Что с ним произошло? Почему так ноет сердце? Ведь все болеют, не может же она ни разу не болеть!..
Заметив печаль па лице сына, мать забеспокоилась:
— Почему ты, сыночек, такой невеселый? Не болен ли? Уж не простудился ли? Долго ли простыть, если бегать вечно с расстегнутым воротом и без шапки! — Она потрогала лоб сына и тотчас же успокоилась. — Слава аллаху, голова не горячая. Проголодался, наверно. Ходишь где-то. Садись покушай, и все пройдет.
Миннигали не помнил, чтобы его мать когда-нибудь накричала на кого-то или обидела… Ей уже скоро пятьдесят, но какая она быстрая, проворная, какая всегда ласковая, заботливая…
Мать поставила самовар на стол, затем накинула на голову поверх косынки пуховый платок.
— Сынок, поешь сначала. Потом выучи уроки. Когда кончишь, расколи чурку и убери навоз во дворе и из-под коровы. Ладно?
— Ладно. А ты куда?
— В канцелярию. Лошадь там зарезали на мясо. Пойду помогу кишки промыть, звали.
Миннигали сделал уроки и вышел во двор. Ветер, гудевший в горах, все еще не унялся, по небу плыли темные, тяжелые тучи. Миннигали принялся за работу. Дело никогда не мешало ему думать. Даже стихи он мог сочинять, занимаясь чем-нибудь. Вот и сейчас сами собой стали складываться новые стихи об Адсу-Закие:
Ты знаешь, как на родине моей
Бежит вода жемчужная, как слезы,
Толпятся белоствольные березы
В зеленом обрамлении полей?..
Миннигали взял топор и пошел к сараю. А в голове теснились новые строки:
Прекрасна молодость!
Открыты все пути.
И где-нибудь мы встретимся, возможно,
Чтоб вместе повстречать рассвет дорожный
И в будущее вместе нам идти…
Миннигали начал с дров. Он расколол три чурки вместо одной. Потом быстро убрал навоз. Корова смотрела на него добрыми влажными глазами. Это были домашние заботы, с ними покончено. Можно приняться за свои дела — нужно было дострогать почти совсем уже готовую винтовку. В потайном арсенале накопилось уже много оружия. Там были пистолеты, винтовки, шашки. Может, не очень красивое получалось оружие, но, если иметь хоть немного воображения, эти деревяшки вполне годились для военных игр.
— А что же, хорошая винтовка у тебя получается, — послышался за спиной голос отца. — Я думаю: что он там все время строгает? Тут и пистолеты, и сабли… Целую армию вооружить можно…
— Я уже и дров наколол, и навоз у коровы убрал.
— Ну, раз так, пошли ужинать. Мне кажется, что у нас сегодня будет вкусная салма[11]. Ведь все мужчины, как военные, так и гражданские, любят не только конскую колбасу? А? Как ты думаешь?
— Конечно, атай! — засмеялся Миннигали. Он очень любил, когда отец приходил домой в хорошем настроении.
Ужинали при свете пятилинейной лампы.
После ужина Миннигали подсел к отцу, отдыхавшему на большом сундуке, окованном белой жестью.
— Когда я шел мимо клуба, там люди разговаривали про гражданскую войну… Говорят, и у нас в деревне война была?
— Была.
— Дядька с того берега, у которого бельмо на глазу, рассказывал, как нашу деревню артиллерия обстреливала, потому что красные не сдавались. Стреляют, а она стоит как ни в чем не бывало и не сдается. И тогда белые сказали: «Ай-хай[12], Уршакбаш-Карамалы чисто город Уфа!»
Отец молчал.
— Это правда, атай?
— Правда, сынок, — сказал Хабибулла.
— Расскажи, атай, а?
— Да я тебе уже рассказывал.
— Расскажи еще.
Вначале Хабибулла, уставший от дежурства, не очень охотно отвечал на вопросы сына, но потом ожили воспоминания, и он увлекся.
— Уж сколько лет прошло с тех пор! Всего и не упомнить.
— Почему не упомнить? А ты, атай, хоть самое интересное расскажи!
— Эх, сынок, какой ты еще глупыш! Разве война бывает интересной? — Хабибулла ласково похлопал мальчика но. спине. — Как вспомнишь те годы, мороз по коже. Не дай аллах снова пережить такое! За один только месяц Уршакбаш-Карамалы восемь раз переходил из рук в руки. Жизпи не было пароду, когда аул попадал к белым. Мучили всех за то, что помогали красным. Кого плетками пороли, кого расстреливали, вешали, уводили с собой. Я и сам еле спасся от них.
— Тебя тоже хотели увести?
— Да. — Хабибулла погладил бородку. — Воевал я у Красных, потом ранило меня в ногу. Все лето скрывался в лесу. Когда похолодало и выпал снег, вернулся домой. А как только санная дорога была проложена, аул опять захватили белые. Преследуя красных, они хотели подняться на гору Карамалы, но скользили лыжи, и они сползали вниз. Попыхтели, попыхтели, ничего у них не вышло. Пришли ко мне. Приказали за день на все лыжи — а их было не меньше двухсот — набить коровьи шкуры.
— Для чего шкуры?
— Чтоб лыжи не скользили, когда на гору подниматься.
— А шкура разве не мешает идти?
— Нет, не мешает. Шкура так прибивается к лыже, чтобы ворс лежал назад. Вперед идет гладко, а назад — против шерсти, вот и не дает скатываться обратно.
— А когда про наш аул сказали: «чисто город Уфа»?
— Погоди, еще расскажу! — засмеялся Хабибулла. — Что ты так наседаешь?
— Мне хочется знать, атай…
— Раз перебиваешь, не буду рассказывать, — пригрозил отец.
— Расскажи… Ну расскажи!
— Ай, ай, вот глупые! Один другому не уступит, что старый, что малый. Как маленькие оба. Что прошло, того не вернешь, зачем из-за давнишней войны ссору затевать? — вмешалась Малика и все же ласково попросила мужа: — Ну, отец, расскажи ему, как дальше было дело… — В ее голосе тоже зазвучали интерес и любопытство.
Хабибулла разгадал уловку жены: для сына старается, но не заставлял больше себя упрашивать.
— На чем же я остановился?
— Как они потребовали, чтобы на лыжи шкуры набил, — напомнил сын отцу.
— Да. — Хабибулла кивнул. — Я не стал им перечить. А сам, чтобы оттянуть время, придумывал всякие отговорки. Сначала ссылался на то, что шкур мало. Принесли мне двадцать коровьих шкур. Тогда я начал жаловаться, что гвоздей нет. Те, конечно, орать: «Почему сразу не сказал?» Один солдат, и ростом-то невелик, врезал кулаком мне в лицо. Ну, ничего, выдержал. Приходилось терпеть. Время шло, а я еще не приступал к работе. В нашем доме человек пятнадцать солдат стояло. Тот маленький солдат — был он из Бураева— все обещал застрелить меня. Вдруг белые забегали, засуетились, засобирались… Оказывается, с гор наступают красные… Началась такая стрельба, что белым стало вовсе не до меня. Давай удирать кто куда. А в это время укрывшиеся на окраине аула красные преградили им дорогу. Из тех солдат человек десять спаслось, не больше, остальных перебили.