Эляна показала брату на стул, но он уселся на узком диване, неловко отодвинув в сторону шелковый полосатый шарф, книгу, шкатулку и еще какие-то мелочи, которых так много было в комнате сестры. Его большое тело заполнило почти весь диван.
— Отцу ночью было лучше. Боль немного стихла. Я ему долго читала, а под утро он заснул. Наверное, и сейчас спит, — сказала Эляна. — А ты как?
Юргис, казалось, не слышал.
— Как ты думаешь, может, надо позвать братьев? Врач мне вчера говорил… — нерешительно сказал он.
— Да, да, они боятся его оперировать из-за сердца… знаю… — бледное лицо Эляны порозовело. — Но Каролиса ведь нет…
— Каролиса, конечно, не будет. Никак не пойму, — неожиданно загорячился он, — какого черта они его до сих пор держат? Когда воры, расхитители государственной казны, ходят на свободе…
— Ну, Юргис, как ты странно думаешь! Как они могут его выпустить? Ты же понимаешь, его взгляды…
— Взгляды! — с издевкой повторил Юргис. — Взгляды! — Он встал и зашагал по комнате. — Я не понимаю: когда отец был еще здоров, неужели он не мог позаботиться, чтобы Каролиса выпустили? Можно ведь было сказать, что он еще молодой, друзья совратили…
Эляна, приложив руки к вискам, тихо, как будто про себя, возразила:
— Нет, нет, Юргис, ты не понимаешь. Ты ничего не понимаешь. Все гораздо серьезнее. Каролис твердо верит… Как будто ты не знаешь — отца заставили уйти из университета, его прямо-таки выгнали! И знаешь, Юргис, что́ мне пришло в голову, хотя отец никогда и не говорил… Мне кажется, он гордится Каролисом.
— Гордится? — переспросил Юргис и закурил трубку. Потом снова зашагал по комнате и вдруг тихо произнес, словно только сейчас что-то понял: — Кем же ему, в конце концов, гордиться, если не Каролисом? Неужели ты думаешь, что он гордится Пятрасом? Или, может быть, мной?
— Милый ты мой! — ласково взглянув на него, сказала Эляна — А почему бы не тобой? Ты ведь такой талантливый, любишь труд, а не деньги! Конечно, у тебя свои странности, как у всех у нас… И все мы так плохо понимаем друг друга.
— Ну, не надо, не надо, Элянуте, а то мы влезем в такие дебри, что и не выберемся.
— Юргис, мне же хочется с тобой поговорить! Хорошо, хорошо, я перестану…
И разговор этим кончился. Так бывало всегда, когда она пыталась разбить лед, который неизвестно когда замерз и неизвестно когда растает. Она любила брата, этого одинокого человека, и ей казалось, что она понимает и даже ценит его странности. Конечно, ей не все в нем нравилось, но она не знала человека благороднее, правдивее, и потом — он так влюблен в свою работу… Правда, иногда он возвращается домой навеселе, прокутив деньги с приятелем, но как он сам потом страдает! Какими виноватыми, собачьими глазами смотрит на сестру, ожидая упреков, а видит прощающий взгляд и печальную, очень печальную улыбку. Так улыбалась мать, когда что-то причиняло ей боль. И Юргису становится еще тяжелее.
— Пройди в столовую, — сказала Эляна, — а я пойду посмотрю, как отец. Если еще спит, вместе выпьем кофе…
Столовая была просторная и уютная, очень светлая. В ней не было ничего лишнего. Посередине комнаты, на большом ковре — стол с зеленой скатертью и легкие стулья; на огромном окне — прозрачные занавески. На светлых стенах — картины друзей Юргиса. Эляне всегда очень нравилась одна акварель — пламенеющий мак. Нравился ей и пейзаж — зеленое прозрачное озеро на фоне леса, а на берегу маленькие избушки с соломенными крышами. Отец говорил, что пейзаж напоминает ему родные места. В столовой стоял еще низкий, длинный буфет, а напротив него Эляна устроила уютный уголок: низенький столик, небольшие кресла, невысокая полочка для книг, лампа с розовым абажуром, который сделала она сама. Как она любила сидеть здесь под вечер, как хорошо было здесь мечтать, читать любимую книгу!
Эляна скоро вернулась. Теперь она была спокойнее — отец все еще спал. Юргис уже сидел за столом, нетерпеливо барабаня пальцами. Тересе, крепкая женщина с тяжелой походкой и морщинистым неприветливым лицом, старалась двигаться незаметно. Дома все привыкли к ней, и никто не обращал внимания, что она гремит кастрюлями в кухне и ворчит себе под нос. Теперь и ей было не по себе. Может быть, скоро порвется связь, соединявшая ее с этим домом, — наверное, последняя. А она была стара и очень привязалась к семье профессора. Младших детей, можно сказать, вынянчила. Теперь ее, как и всех, томили недобрые предчувствия. Кто может знать?