Благодаря маме я отдернула руку и не обожгла ее. И я решила каждый день делать упражнения для глаз. Папа каждый вечер полоскал горло. Получались такие забавные, резковатые мелодии, что-то вроде горлового пения. Иногда я подражала ему, набрав в рот немного теплой воды. Так мы с ним и распевали эти песни в ванной. Мне было так смешно, что в конце концов я прыскала водой прямо на зеркало.
Маме сорок лет, а мне — двадцать. Она говорит, что я не умею жить одна, странно себя веду и слишком много ем. Она стала говорить об этом после того, как умер отец. «Он умер, умер, и никуда от этого не денешься», — говорит мама, глядя на себя в зеркало. Но я-то знаю, что он рядом, смотрит на меня, любит меня. Наблюдает за миром, чтобы не пропустить то мгновение, когда придет юноша и заберет меня с собой. И оттуда, с неба, он, подобно сфинксу, протянувши вперед свои руки, образует коридор, куда хотят попасть все хорошие парни, а в конце коридора стою я, без мамы, красивая и стройная с длинными волосами, вот так.
И я жду, когда это случится. Жду мужчину. Например, архитектора, который увезет меня от мамы, чтобы где-то далеко построить собственный дом. И если он не придет, тогда я сама отправлюсь в путь. Пойду, не задумываясь, как тогда я схватила руку мужчины на обочине автострады. Мама осталась в машине, а я подошла мужчине в черной водолазке и молодой женщине в красном, которые, как и я, остановились из-за собаки. Чуть дальше стоял какой-то тип около своего грузовика, еще один, немного странный, сидел рядом с велосипедом. Мужчина, стоявший возле меня, был в преклонном возрасте, почти старик, на вид крепкий. Я бы хотела такого мужчину: без нежности, чтобы он заставлял меня работать и никогда ко мне не прикасался. Никто и никогда не должен ко мне прикасаться, потому что мое тело слишком жирное и податливое; он должен обращаться со мной жестоко: любить меня, но при этом морить голодом, бить каждый вечер, чтобы я крепко спала. Изможденная, я выглядела бы красивой: лицо, покрытое синяками, огрубевшая плоть на выпирающих костях. Я представляю, как сплю, раздвинув ноги, а он овладевает мною. Он будет овладевать мною каждую ночь, по нескольку раз, а я ничего не почувствую.
Иногда, когда я с мамой, я представляю себя мертвой. Я сижу за столом напротив нее или рядом с ней в машине и словно присутствую на собственных похоронах, как присутствовала на похоронах папы. Только на моих похоронах никто не грустит, никто не печалится, даже мама. Может быть, она даже довольна — одной проблемой меньше. Теперь, когда я думаю, что та собака умерла, мне видится несчастное животное на обочине автострады, псина, о которой никто не позаботится, к которой проявят не больше интереса, чем к мешку с песком. Я представляю, как еду в папиной машине на большой скорости, приближаясь к собаке. У мамы, конечно, в руках карта, у меня — руль и я могу делать все, что захочу. Потом я останавливаюсь, она остается внутри со своей дурацкой картой, она не хочет садиться за руль, брюзжит и ненавидит меня. А я хочу увидеть мертвую собаку. «Этот пес потерялся, — говорю я маме, — и хозяин отчаянно разыскивает его, нужно узнать, чей он». — «Нет, — отвечает сердито мама. — Эту собаку бросили, она ничего не стоит, это всего лишь остов, никто ее не ищет и никогда не будет искать». Тогда я перестаю ее слушать, перехожу автостраду, рискуя погибнуть под колесами и стать такой же неподвижной, как труп собаки. Приблизившись к нему, я вижу кровь, боюсь подойти ближе и взяться за ошейник, чтобы отыскать на нем имя хозяина. Я не сразу решаюсь перевернуть окоченевшее окровавленное тело, чтобы рассмотреть ошейник. И злюсь на себя из-за этого. Тогда я спрашиваю себя, почему мама думает, что хозяин собаки не огорчится из-за ее исчезновения. И это наводит меня на мысль о том, что если я умру, то мама не расстроится. Она хочет быть равнодушной, потому что больше не желает видеть кровь и все такое, ей уже хватило с папой, так что ни для чьей крови места в ее жизни уже не осталось. Я же верю, что хозяин будет искать свою собаку и его душа не успокоится до тех пор, пока он не узнает о судьбе своего питомца. Наконец сквозь грохот машин я иду к мертвой собаке, переворачиваю ее и вижу имя «Анна». Это сучка. Ее зовут Анна, как и меня. Я пойду и скажу людям, что Анна умерла, кто-то поведает мне о том, что это была самая преданная собака в мире, умное и чуткое животное, кто-то заплачет, кто-то откажется поверить в ее смерть, кто-то напишет книгу об Анне и ее смерти.
А пока собака, возможно, еще жива. Как она бежала! Потом неожиданно отклонилась от своего маршрута, от центральной разделительной насыпи, резко свернула и бросилась прямо на нас, наперерез трем потокам движения. Больше всего нас поразило то удивительнейшее самообладание, с которым она на бешеной скорости петляла между машинами, словно какой-то высший инстинкт повелевал ей спасти свою шкуру. Я взвыла и схватила за руку мужчину в черном. Он стоял рядом и, как и я, смотрел на собаку. В тот момент я больше не думала об опасности, которая грозила водителям и пассажирам. Все, чего я боялась, — увидеть кровь собаки, ее агонию. Я не хотела стать свидетелем того, как ее собьет машина, и все же не могла отвезти взгляд своих наивных, как у зверька, глаз. Мои пальцы сжимали руку незнакомца так сильно, что, казалось, вот-вот раздавят ее. Вся жестокость, вся моя жестокость вцепилась в руку этого мужчины. Рядом с нами истерично кричала женщина в красном плаще: «Ко мне! Ко мне!» Завидев нас, собака резко свернула в сторону и побежала вдоль обочины — мимо дальнобойщика, мимо того типа, который сидел рядом с велосипедом. Я увидела, как водитель грузовика склонился над велосипедом, как молодой человек приподнялся и снова упал. Собака бежала как оглашенная, машины гудели, склон и кустарники делали ей спасительные знаки, женщина продолжала кричать «Ко мне! Ко мне!», но собака ничего не видела, она не повернула к нам, не устремилась в деревню, она, не сбавляя темпа, растворилась за горизонтом.