«… Уж коли не увижу я тебя, так хоть услышь ты меня издали! Ветры буйные, перенесите вы ему мою печаль-тоску! Батюшки, скучно мне, скучно!» — закончила свое выступление Цеховская и шумно захлопнула окно. В детском саду зааплодировали. Мысль о бумаге дала размышлениям Андрея Ивановича новое направление — все свои «дела» он сделал, следовало выбираться из-за «ракушек», тем более что октябрьский вечер бодрил, начали падать снежинки, а между тем запасов туалетной бумаги у него не осталось, так как все было потрачено в школе и институте. Покопавшись в карманах джинсов, Мирошкин залез в сумку, без всякой надежды на успех. Ну, действительно, не рвать же «Мазепу» Костомарова, которого учитель взял почитать?! О счастье, за подкладкой — место, которое Мирошкин использовал как дополнительное отделение, — мелькнула стопка бумаги: «Что это? Ба, да это же сочинение учеников пятого «А» класса на тему «Кто такой цивилизованный человек?» Андрей Иванович уже пару недель назад собрал эти работы, да так и не удосужился проверить — сначала все некогда было, а потом он про них забыл, похоже, и ученики также о них уже не помнили. Теперь эти листочки пришлись очень кстати. Бумага была жесткая и скользкая — совсем не предназначенная для туалета. Андрей Иванович извел, наверное, треть пачки, и все равно остались ощущение дискомфорта и острое желание поскорее принять душ. Скорее домой!
Мирошкин протиснулся между «ракушкой» и тем, что было когда-то «Волгой», и вылез на асфальт недалеко от помойки. В контейнере рылась женщина, а рядом с ней сидела собака и стояли две большие сумки. Увидев Мирошкина, овчарка поднялась и глухо зарычала. Хозяйка отвлеклась от помоев и скомандовала: «Сидеть!» Собака послушно замолчала и села, а хозяйка — полная немолодая тетка, — обращаясь, то ли к мужчине, вылезшему к ней из-за машины, то ли ко всему человечеству сразу, принялась возмущаться: «Это сколько же всего выбрасывают! Сколько вещей, продуктов! Хлеб выбрасывают! Мы в деревне хлеб берегли, а тут — почти целая буханка!» Андрей Иванович пошел к подъезду. Он знал и эту женщину, и ее собаку — они тоже были из его дома. С наступлением темноты тетка регулярно выходила на свой промысел — шарить по помойкам — а при приближении кого-нибудь начинала возмущаться царившей бесхозяйственностью, прикрывая таким нелепым образом свою нищету, дескать, роюсь не из-за нужды, а потому что обидно — добро пропадает. Ее вечно голодная овчарка была не столь манерна. Хозяйка частенько выпускала ее побегать по улицам самостоятельно. Умное животное знало дорогу обратно и весь день носилось по близлежащим помойкам в поисках съестного. Ирка, семья которой всегда держала собак, сочувствовала овчарке: «Бедная, она даже не гуляет, а все время только еду ищет». Ирка, Ирка! Андрей Иванович поднял глаза — оба окна его квартиры были освещены. Мирошкин вспомнил, как вот так же он впервые, следуя указаниям Завьяловой, взглянул на эти окна. Было это летом, примерно через неделю после их примирения. Тогда стояла жара — градусов тридцать пять — июль все-таки. Они приехали смотреть квартиру, и район тогда понравился Андрею — много зелени, тихо. Но даже если бы деревьев было меньше, а рядом шумела оживленная дорога, такая как Волгоградка, Мирошкину все равно бы здесь понравилось. Ведь он уже тогда знал, что будет здесь жить. В своей квартире! В Москве!