Чтобы отвлечься от этих мыслей, сунула руку в карман, нащупала коробочку с тестом на беременность – прямая ассоциация, там ребенок и тут ребенок. Как приду домой, сразу сделаю. Тайком от Симоне. Тайком. Почему тайком? Потому что это касается только меня.
Она подняла глаза к окошку и увидела на стекле полосы дождя, косые, частые. Пока доехали до ее остановки, все окошко уже было покрыто, будто лаком, густой, блестящей, влажной пеленой, и когда Грация вышла из автобуса, то пожалела, что вылезла из автомобиля Саррины на середине пути.
Двор был небольшой, квадратный; Грация быстро пробежала его, прыгая через лужи, образовавшиеся между щебнем, но пока добиралась до парадного, все равно вымокла. Поднялась на крыльцо, вжалась в мокрую деревянную дверь, стараясь укрыться под крохотным козырьком, пока искала ключи в кармане джинсов.
С козырька текло прямо за воротник куртки, и от этого можно было осатанеть.
Оказавшись внутри, со вздохом облегчения расстегнула куртку, откинула назад мокрые волосы, провела рукой по лицу, покрытому каплями дождя. Открыла дверь в квартиру, крикнула: «Симоне, я пришла!» – и тут повернула голову, услышав позади себя какой-то шорох.
Она успела что-то разглядеть краем глаза и сразу поняла, что это Питбуль, хотя он и выглядел совсем не так, как на фотографиях.
Грация сделала шаг в квартиру, развернулась и крикнула: «Нет! Нет!» – и тут Питбуль приставил ей к виску глушитель пистолета 22-го калибра и спустил курок.
– Доктор? Это Матера, извините, что звоню домой, но дело неотложное. Нам позвонил парень, который живет с Негро. Скверная история…
Где я? Нигде.
Он не мог иначе ей ответить; можно было бы сказать – в Имоле, но ведь они уже доехали почти до Кастель-Сан-Пьетро, значит, это неправда; а если бы она спросила через несколько минут, он бы уже должен был сказать – в Болонье. Они были нигде: на автостраде.
Девица шевелилась на койке за его спиной. Он взглянул в зеркальце заднего вида, которое специально направил на окошко в стене, отделявшей кабину водителя от остальной части автофургона. Нужно было присматривать за девицей, но это трудно, когда ведешь машину. Назад оборачиваться нельзя, на автостраде все впереди.
Девица попробовала встать, но ей удалось только перевернуться на бок, поскольку руки ее были заведены за спину и скованы наручниками, а ноги от лодыжек до бедер скручены веревкой, конец которой крепился к запястьям. Упакована, так это вроде бы называется, или почти, потому что веревку следовало бы обмотать также и вокруг шеи. Он видел ее в зеркальце, как в крохотном мониторе: вот она пытается поднять голову, стонет, что-то бормочет через силу, как будто не совсем пришла в себя. Потом падает на койку, голова соскальзывает с подушки, склоняется на плечо, глаза закрыты. Мммммм…
Лежите смирно. Сейчас найду стоянку и посмотрю, как вы там.
Он припарковался под виадуком и бегом побежал назад. Он хотел все сделать побыстрее, ему не нравилось стоять здесь, под мостом, где любой патруль, проезжая, мог притормозить и осведомиться, что произошло. Жизнь на автостраде – это движение. Раз остановился – значит, тебе нужна помощь.
Он зашел в фургон и закрыл за собою дверь. Лил такой ливень, что после трехметровой пробежки он весь промок; струи низвергались со страшной силой, даже виадук не спасал.
Ну-ка, посмотрим.
Он перевернул девицу на живот и отвел ей волосы с виска. Она издала слабый стон, жалобный вздох, будто сладко спит и не желает просыпаться. Ничего страшного, всего лишь синеватая шишка, ссадина; немного крови, все еще липкой, склеившей пряди на виске. Он выстрелил в девушку пластиковым патроном с очень небольшим зарядом пороха: нужно было оглушить ее, а не убить.
Он повернул девушку на бок, поудобнее устроил ей руки, приподнял голову, положил на подушку. Вглядевшись, заметил, что глаза у нее открыты, хотя и подернуты пеленой, и девушка смотрит на него сквозь волосы, упавшие на лицо.
Ты – Питбуль?
Да.
Зачем ты меня захватил? Что ты хочешь со мной сделать?
Ничего. Пока – ничего.
Он вышел из фургона и вернулся на водительское место, промокший до нитки. Дождь стоял над асфальтом серой стеной, по дороге уже струились ручейки, растекаясь сплошным сверкающим покровом высотой по меньшей мере в пядь. Чтобы взглянуть назад, Витторио пришлось открыть окошко и высунуться под дождь; медленно, почти вслепую он выехал с площадки под виадуком и вернулся на автостраду.
Когда Питбуль открыл дверь фургона во второй раз, Грация уже пришла в себя и находилась в полном сознании, хотя у нее и болело все тело, как бывает при гриппе. От яркого света, от холодного воздуха она вздрогнула и застонала, потому что наручники врезались в запястья.
Питбуль был похож на себя, на свои фотографии с документов: прямой нос, правильные черты, коротко стриженные волосы. Серьезное, спокойное лицо не позволяло догадаться, о чем он думает, хотя выражение было не таинственное, а скорее плоское, банальное, как на фотографиях. Наверное, он так привык надевать на себя чужие личины и играть чужие роли, что сейчас, нагой, лишенный прикрытия, оказался никем, безликой основой для наложения грима. Только глаза говорили. Зеленые глаза того мальчика с фотографии, взгляд не грустный и не оживленный, а внимательный, будто чего-то ждущий. Даже сейчас это не были глаза киллера.
Грация все равно боялась. Одна, без оружия, связанная на этой койке, перед Питбулем.
Чего ты хочешь? – спросила она. Зачем ты привез меня сюда? Что ты хочешь со мной сделать?
За пояс у Питбуля был заткнут «глок» с глушителем. Грация затаила дыхание, когда он вытащил пистолет и дернул за наручники так, что боль пронзила до локтя. Питбуль не взял пистолет в руку, просто подбрасывал его на ладони, показывая. Небольшой автоматический пистолет, компактный, квадратных очертаний.
Я выстрелил в вас из пистолета двадцать второго калибра с ослабленным зарядом. Этот – сорокового калибра и заряжен как следует. Выстрелом из этого пистолета я снесу вам голову. Я выражаюсь понятно? Он взглянул на Грацию, которая молчала, вытаращив глаза и приоткрыв рот, и повторил: я выражаюсь понятно?
Грация кивнула. Он подошел, перевернул ее на другой бок и вынул из кармана стилет.
Я захватил вас потому, что это было легче всего, объяснял он, разрезая веревку на лодыжках и расстегивая наручники. Я наблюдал за вами, когда вы входили ко мне домой. И у комиссариата тоже. Вы – единственная женщина в подразделении.
И что ты хочешь со мной сделать?
Грация не ждала ответа и не получила его. Как больной, долго пролежавший в постели, она начала сползать с койки: сначала села на край, потом почти встала на ноги, наклонившись, чтобы не удариться головой о потолок фургона. Питбуль помогал ей.
Погоди, погоди, погоди!
Миллиарды мурашек, колючих, как булавочные уколы, побежали по ногам к пояснице, пожирая икры и бедра. Колени подогнулись, Грация опять рухнула бы на койку, если бы Питбуль ее не поддержал и не помог сделать первый шаг.
В дверях фургона Грации опять стало страшно. «Сейчас он убьет меня, – подумала она, – выведет в поле, поставит на колени и пристрелит». Даже увидела, как она лежит, мокрая, вся в грязи, с открытым ртом, – ей довелось видеть немало мертвых, и на фотографиях, и собственными глазами.
Осторожней, предупредил он и пригнул ей голову: дверь была слишком низкая. Грация вздрогнула, уперлась ногами в пол, не решаясь спускаться.