Как вы вышли на дона Мазино?
Через человека, которого ты убил. Он был без ног и без рук, почти мертвый, но все-таки умудрился рассказать.
Ах так.
Ты убил дона Мазино?
Да.
Почему?
Он ставил под удар мою безопасность. Я убил всех, кто мог установить связь между Витторио Маркини и Питбулем. Но если даже мертвые говорят, то уж не знаю, что и делать.
Это была шутка, но девица, наверное, ее приняла всерьез. Заерзала по коврику, уставилась в темноту, пытаясь разглядеть его лицо.
Приди с повинной. Начни сотрудничать. Тебе поможет чистосердечное раскаяние.
Но ради Бога!
Ты столько всего можешь рассказать суду: подробности убийств, имена заказчиков… Ну же, Витто! Посмотри на Бруску, на остальных. Все они выпутались, ты тоже можешь…
Но ради Бога.
Девица впервые произнесла его имя, хоть и не до конца. Хотела придвинуться ближе, но он дотронулся до пистолета, она, похоже, угадала движение и замерла. Но все же успела встать на колени, и куртка свалилась на пол.
Все уже знают, что существует Питбуль, скоро об этом напишут в газетах, и все знают, что ты совершил. Ты добился своего, Витто, ты прервал молчание: так зачем же тебе убивать еще и меня?
Что такое она говорит? Непонятно, при чем тут молчание? Она опять зашевелилась, выдвинула колено, несмотря на пистолет, который целился из тьмы, и оперлась рукой о коврик, чтобы не упасть. Витторио не хотел, чтобы она двигалась дальше. Он не хотел стрелять в нее сейчас. И сказал первое, что пришло в голову, только бы она остановилась.
Не знаю, надо подумать.
Она застыла. Вернулась назад, присела на корточки. Пристально, с недоумением взглянула на него; скосила, правда, глаза на пистолет, но было видно, что она уже не так боится. Тем лучше. Витторио встал с кресла.
Ну, хватит. Я хочу спать.
Он вытащил из кармана наручники, подошел к девице; та поколебалась немного, но все-таки повернулась спиной и подставила руки. Витторио, пока сковывал ей запястья, увидел, что девица хотя и боится пистолета, упиравшегося ей прямо в бок, все же ведет себя спокойнее. Тем лучше.
Но при чем тут молчание?
Они устроились спать на полу, перед неразожженным камином, на матрасах, которые Витторио перенес из спальни: туда пойти не рискнули, ибо спальня обогревалась только старой голландской печкой, а растопить ее было нельзя из-за дыма. Если бы не наручники, Грация обхватила бы руками колени и свернулась клубочком, так она замерзла. Обогреватель работал исправно, однако по полу гуляли сквозняки. Снаружи снова пошел дождь, и ледяной, влажный ветер дул изо всех щелей. Пол не прогревался. Грация начала уже шмыгать носом.
В чем дело? – осведомился Питбуль за ее спиной.
По голосу Грация определила, что он приподнялся на локте или сел. Никак не заснуть?
Мне холодно.
Могу обнять.
Он зашевелился, и Грация, затаив дыхание, стиснула зубы. Постаралась не слишком напрягаться, когда он передвинулся под одеялом, привалился к ее спине, обнял за плечи, свесил руку на шею. Не хотелось его раздражать, не сейчас, когда она, кажется, начала наводить мосты: говорила о явке с повинной, а Питбуль сказал: «Не знаю». Нужно было, насколько это возможно, его ублажать. Грация почувствовала у себя на затылке его горячее дыхание, ощутила лопатками его грудь, его согнутые ноги под своими и подумала: не будь это Питбуль, убивший пятьдесят девять человек, не будь ее руки скованы за спиной наручниками, было бы даже приятно засыпать вот так дождливой ночью – поддаваясь истоме, в тесных объятиях.
Нет, вдруг сказал он и отстранился. Ничего не выходит. Я тоже мерзну.
Тогда пошли в спальню. Перенесем туда обогреватель.
Не получится. Там нет розетки.
Снимем сетку с кровати. Все же не на полу.
Сетка не пройдет в дверь. Придется ее разбирать на части.
Грация повернула голову и увидела, как он сидит и оглядывается по сторонам; ей пришло в голову, насколько это абсурдно – офицер полиции и убийца устраиваются на ночлег, как в туристском лагере или на школьном пикнике. Чего там, все разместимся в одной комнате.
Пошли.
Он встал и взял ее за руку, помогая подняться. Грация направилась в спальню, но он остановил ее и подтолкнул к двери дома. Она невольно начала упираться.
Пойдем в фургон, уточнил он. Там только одна койка, зато нет сквозняков.
Он набросил ей на голову одеяло и вытащил наружу, заставив прыгать босиком по мокрой гальке. Всего минута понадобилась, чтобы открыть дверь – повернуть ручку, дернуть, войти, но дождь был косой, с сильным ветром, и когда Питбуль закрыл за собой дверь фургона, оказалось, что оба промокли насквозь.
Вот дерьмо, пробурчала Грация, что за хреновая погода…
Повернись, приказал он, сжимая в руке пистолет.
Грация, похолодев, подчинилась. К ее изумлению, он отстегнул наручники.
Снимай футболку.
Зачем?
Это вырвалось у нее, она не хотела этого говорить, но – вырвалось.
Затем, что она мокрая, сказал Питбуль и сам начал раздеваться. Грация взялась за края футболки и стала снимать ее через голову, с трудом, потому что пропитанная водою ткань прилипала к коже, будто размокший картон. Оставшись в трусах и лифчике, Грация обхватила себя руками: ее пробирала дрожь.
Пожалуйста, взмолилась она, позволь мне держать руки перед собой. Не сковывай их сзади, клянусь тебе, я ничего не сделаю, я не убегу – куда, по-твоему, я могла бы пойти?
Он изучающе посмотрел на нее, потом кивнул. Знаком велел протянуть руки и защелкнул наручники.
Спасибо, прошептала Грация и улеглась на койке, как можно дальше от него, вжимаясь в стену фургона, крепко зажмурив глаза, чтобы больше на него не смотреть. Он положил пистолет на пол и улегся рядом.
Подними руки, приказал он. Грация помедлила, не поняв, что он имеет в виду. Посмотрела на него с изумлением, согнула локти, просто не зная, что делать. Он взялся за цепочку наручников, дернул ее руки вперед и вверх, просунулся между ними и опустил скованные запястья девушки до своих бедер. Так она оказалась заблокирована. Запястья скованы, его руки лежат на ее руках. Она ничего не сможет сделать. Не сможет отодвинуться, не разбудив его. Не сможет нагнуться, чтобы взять пистолет. Не сможет ударить его. Задушить наручниками.
Хорошо, похвалил он. Будем спать.
Грация закрыла глаза. Дождь барабанил по металлической обшивке фургона, хлестал по окошку из плексигласа, часто, но неназойливо. Внутри было достаточно тепло, тем более теперь, когда они оказались так плотно прижаты друг к другу: пожалуй, не требовалось даже одеяла.
Грация знала, что не сможет заснуть. Она ощущала неловкость. Она ощущала бы неловкость с кем угодно, кроме Симоне; она всегда ощущала неловкость с мужчинами, которые были до него. Но тут оказалось еще хуже. Она лежала, голая, стиснутая в объятиях, лицо к лицу, ноги к ногам. Чувствовала тепло его кожи, влажной от пота. Его дыхание у себя на лбу. И думала: «Пресвятая Мадонна, вот так дела. Раньше, охотясь за преступниками, я их изучала, как возлюбленных. А теперь даже ложусь с ними в постель».
Ему тоже было не заснуть. Грация это чувствовала по тому, как он заставлял себя не двигаться и ровно дышать. Витторио засунул левую руку под подушку, а она уперлась туда плечом: ему это должно было мешать, но он не шевелился. Вторая рука лежала на локте Грации, пальцы почти касались ее живота. При каждом вздохе ей становилось щекотно, но и она не двигалась, лежала, как бревно, вся застывшая, несмотря на щекотку, несмотря на то, что хотелось вытянуть затекшую ногу. Через подушку она слышала, как бьется его сердце, удар за ударом громко отдается в ушах. Она осторожно попыталась откинуть голову назад. Потом открыла глаза и обнаружила, что Питбуль на нее смотрит.
«Нет», – подумала Грация, когда он зашевелился. «Нет», – когда схватил ее за плечо и перевернул на спину. Нет. Пожалуйста, нет.
Питбуль пристально смотрел ей в глаза. Пустое, плоское лицо без выражения, как на снимках для документов, только внимательный, ожидающий взгляд зеленых глаз. Он лег сверху, и Грация ничего не могла поделать, потому что ее скованные руки были закинуты за его спину, словно в объятии, она не могла их разомкнуть, не могла оттолкнуть его, да и в любом случае не стала бы этого делать, потому что боялась. Боялась, что он ее убьет, разозлится, сунет в рот пистолет и вышибет мозги прямо тут, на койке. Боялась все разрушить, потерять достигнутое преимущество: она нащупала в нем слабинку, крохотную трещинку, и только это могло спасти ей жизнь.