— И говоришь по-английски, — замечает американец.
— Хорошо говорю по-английски, — соглашается Пако.
— Ладно. Уговорил. Становись сюда.
Пако переходит невидимую черту и становится по мою сторону от нее.
Оказавшись рядом, он проводит рукой по моей талии. Это ничего, успокаивает. Я улыбаюсь ему. Никарагуанский маэстро хренов, хочется шепнуть ему на ухо, но я воздерживаюсь.
— Сколько за него? — спрашивает Педро.
Американец обходит нас и становится у меня за спиной. Это мне не нравится. Волоски дыбом встают у меня на шее. Постояв сзади, он делает несколько шагов и снова оказывается перед нами. Смотрит на меня и Пако. Ощупывает у себя в кармане бумажник.
— Умеешь обращаться с гвоздевым пистолетом? — спрашивает он Пако по-испански.
— Конечно, сеньор, — отвечает тот.
— Чего и следовало ожидать… Как тебя зовут, парень?
— Франсиско.
— Так, хорошо. Беру мисс Америку, — говорит американец и кладет огромную ручищу мне на голову. Левой он хлопает по плечу Пако. — Если по какой-то причине мисс Америка не сможет выполнять свои обязанности, ты, Франсиско, у тебя сейчас второе место, ее подменишь.
Из его слов Пако, кажется, ничего не понял, он смущенно улыбается.
Американец поворачивается к Педро со словами:
— Семьсот пятьдесят за него. За обоих тысяча двести пятьдесят.
Педро кивает. Такие деньги — уже что-то.
— Тысяча семьсот пятьдесят, и по рукам, — заявляет он.
Американец зевает и продолжает торговаться:
— Знаешь, что тебе скажу? Я сегодня щедрый. Пусть будет даже тысяча четыреста.
— Тысяча пятьсот, и договорились.
— Пятнадцать сотен, идет, — соглашается американец.
— А остальные? — спрашивает Педро.
— Остальных можешь везти в Денвер.
Педро качает головой, однако видно, что условия его устраивают. Пятнадцать сотен крупными купюрами — это неплохо. Но дело еще и в личности американца. Смирение Педро каким-то странным образом зависит от его роста и манеры держать себя. Власть американца безусловна. Раз он принял решение, разговоры, торг, препирательства уже неуместны.
— Даже не знаю, — сомневается Педро.
— Подумай еще разок.
Американец подходит к входной двери и откатывает ее в сторону. Втягивает воздух так, как будто в нем, помимо кислорода, есть что-то очень для него важное — живительное, омолаживающее. Моя мама уверена, что подобное воздействие на человека оказывает один из божков вуду, стоящий у нее на алтаре.
По полу на уровне лодыжек тянет сквозняком.
Педро делает вид, что обдумывает условия сделки.
Одна за другой истекают секунды.
— Ну и?.. — говорит американец не оборачиваясь.
— Возьмите и другого, — говорит Педро. — Он из Гватемалы. Будет хорошо работать. Триста долларов.
— Не могу. Слишком молод. Будет мешать, как больной палец. Это округ конгрессмена Тома Танкредо, а этот говнюк — кандидат в президенты. Иммиграция — его больное место. Служба иммиграции дышит нам в затылок. Устраивают облавы на лыжном курорте до начала сезона. Забирают чуть не каждого десятого. Ублюдки хреновы.
Педро кивает и многозначительно смотрит на нас с Пако. Мы оба согласны с ним расстаться.
— Ладно, договорились. Этих вы берете, остальных я везу в Денвер.
— Мудрое решение, друг, — кивает американец.
Не проходит и двух минут, как деньги переходят из одного кармана в другой, а мы выходим к новому черному «кадиллаку-эскалейд» и погружаемся в его черноту.
Глуховатая пожилая женщина и парень из Гватемалы машут нам на прощание.
Хлюп-хлюп. Никогда их больше не увидим. Всего вам доброго!
Пако подносит руку к окну.
— Не трогай стекло грязными ручонками, — роняет американец. — Надо было постелить что-нибудь на сиденье. Забыл. Это обычно Эстебан делает.
Пако убирает руку.
Посыпанная гравием дорога от склада идет вниз по склону к шоссе. Американец нажимает кнопки радио, перепрыгивает с одной станции на другую, пока не находит рок-музыку семидесятых годов.
Выезжаем на шоссе, поворачиваем на запад, едем в сторону заходящего солнца. Опять горы. Идет мелкий снег. Воздух сух. Пако сидит как на иголках. Молчит. Нервничает. Господи, по какому поводу? Самое плохое, что с тобой может случиться, это встреча с парнями из Службы иммиграции и билет в один конец обратно в Хуарес. Если тут кому и стоит волноваться, так это мне.