Тем не менее в его присутствии витала осторожная скромность.
– Всё это заслуга не одного человека, – прозвучало мягко, почти как возражение.
Уитмер вскинул брови:
– А если не твоя, то чья же?
– И твоя роль огромна. Без смелости рискнуть мои планы так и остались бы теорией на бумаге.
В этих словах не было преувеличения. Руководителю пришлось проявить мужество – поверить не самому влиятельному аналитику, а скорее "винтику" в большой машине. И он решился.
– Спасибо за доверие, – сказал Уитмер, и в его голосе прозвенела твёрдость.
– А тебе спасибо за то, что дал повод верить, – последовал ответ.
Разговор постепенно подходил к концу, но Уитмер вдруг замялся, оглянулся по сторонам и, понизив голос, спросил:
– Планируешь задержаться в финансах?
В воздухе ощутился намёк на предложение. Однако ответ прозвучал без тени колебаний:
– Нет. Через полгода собираюсь запустить собственный хедж-фонд.
– Через полгода? В таком возрасте?.. – в глазах Уитмера мелькнуло удивление, смешанное с уважением.
– Уверенность есть. Не веришь – не страшно, – прозвучало спокойно.
После паузы уголки его губ изогнулись в лёгкой улыбке.
– Тогда обязательно свяжись со мной, когда придёт время.
И в этих словах чувствовалось обещание: он станет одним из первых инвесторов. Сумма? Вопрос второй. Гораздо важнее было другое – его преданность и имя. Стоило возникнуть сомнениям в надёжности фонда – и Уитмер встанет первым на защиту.
Именно он уже превратился в фигуру легендарную – что-то среднее между Мартином Лютером Кингом и Стивом Джобсом ресторанного бизнеса. Его голос весил больше сотни подписей, а за его спиной чувствовались целые движения, верившие в справедливость.
– Ну что ж, до встречи, – сказал он, и разговор был окончен.
***
Спустя время стены Goldman вновь встретили знакомым гулом клавиш и шелестом бумаг. На столе мигал экран ноутбука, пальцы быстро выбивали строки кода и цифр, но взгляд всё чаще скользил вниз – к запястью. Там мерцал под светом лампы шедевр часового искусства, тяжёлый и тёплый, словно часть тела.
"Первая ли это вещь в новой жизни?" – промелькнула мысль.
Из всех перемен, что пришлось принять после возвращения, тяжелее всего оказалось смириться с утратой богатства. Четыреста семьдесят миллионов долларов – сумма, от которой кружилась голова, – теперь осталась лишь в памяти.
Картинки прошлого возникали одна за другой: крошечный остров у побережья Вьетнама, утопающий в изумрудной воде; вилла с белыми террасами, утренний шум пальм, запах океана; личный вертолёт, гул его винтов, разрезающих раскалённый воздух.
Всё это теперь казалось далёким миражом.
Кто-то когда-то сказал, что деньги не приносят счастья. Какая же это чушь.
***
Золотистый свет утреннего солнца лился сквозь высокие окна, отражаясь в полированном циферблате хронографа, что покоился на запястье. Тонкий аромат свежезаваренного чая, с нотками горького шоколада, витал в воздухе, смешиваясь с едва уловимым запахом кожаной обивки кресел и старого дерева, пропитавшего стены кабинета. Золотой корпус часов холодил кожу, а их размеренный тик-так, словно биение сердца, напоминал о времени, что неумолимо бежит вперед. Это был первый предмет роскоши в этой жизни – единственный, что удалось себе позволить, несмотря на сто миллионов долларов, заработанных с таким трудом. Половина этой суммы уже растворилась, как дым, в клинических испытаниях, а оставшиеся деньги, подобно семенам, были посеяны в надежде вырастить четыреста миллионов – заветную цель, что манила, как далекая звезда. Роскошь? Она оставалась недоступной, словно мираж в пустыне.
Взгляд скользнул по часам, и тут в поле зрения мелькнула тень – Добби, с его вечно растрепанными волосами и озорной улыбкой, уже суетился у стола, размахивая эскизами.
– Шон, посмотри, что придумали для сделки! Какой тебе по душе? – голос его звенел, будто колокольчик на ветру, а в руках мелькали наброски памятного трофея – "deal toy", символа удачной сделки.
Каждый эскиз, что он подсовывал, пестрел изображением умирающей акулы.
– Может, что-то связанное с "Эпикурой"? Это же логичнее, – прозвучало предложение, но Добби лишь фыркнул, отмахнувшись, как от назойливой мухи.
– Скукота! Надо оставить след в истории, Платонов! Выбирай уже!"
Кабинет наполнился гомоном – коллеги, словно стая птиц, слетелись на шум. Кто-то хихикал, кто-то подбрасывал новые идеи, а воздух гудел от их голосов, будто улей в разгар лета. Шон, вдруг вскинул телефон, и с экрана донесся приглушенный рев океана. Видео на YouTube – "Орк охотится на большую белую акулу". Снова это прозвище – "Косатка". В русском языке оно звучит почти ласково, но по-английски – "Кiller Whale". Убийца. Холодок пробежал по коже, когда вспомнилось, как косатки, словно морские хирурги, сбивают акулу с ног одним точным ударом, переворачивают, парализуют и выгрызсют её печень с ювелирной точностью. Жестокая, но восхитительная точность. Именно так теперь называли Сергея Платонова – не только в офисе Goldman, но и в барах Уолл-стрит, где незнакомцы, потягивая виски с терпким ароматом дубовой бочки, подмигивали и окликали: