В памяти Холмс всплыло лицо Платонова на приёме: сначала он пытался ткнуть в отсутствие финансового директора и директора по маркетингу, затем бросал в воздух ядовитые реплики о технологии. Раздражающие, но пустые – словесный шум без опоры.
Под столом её пальцы нервно отбивали ритм по бедру. Ровно, размеренно – "тук, тук", будто метроном собирал разлетевшиеся мысли. Платонов попытается то же самое и с членами совета: язвительные намёки, провокационные замечания, подогрев сомнений. Но кто станет слушать чужака без связей? Для высшего общества такие люди – ночные мотыльки, бьющиеся о стекло.
Губы Холмс изогнулись в холодной усмешке. "Они даже не поздороваются с ним по-настоящему." Значит, опасности нет. Всё это – не более чем слабый ветерок, не способный поколебать стену.
Но в тот миг, когда уверенность окончательно окрепла, в зале прозвучал голос ведущего:
– И следующий лот… ужин с легендарным дипломатом Генри Киссинджером!
Словно удар грома в ясном небе.
Холмс резко обернулась. Киссинджер, один из ключевых членов совета, сидел неподалёку.
– Вы выставили себя на аукцион? – сорвалось с её губ.
– Уговаривали так настойчиво, что отказать было невозможно, – ответил старый дипломат, чуть пожав плечами.
Улыбка на лице Холмс застыла, словно маска из гипса.
Что, если именно Платонов решит сыграть и выиграет этот лот?
В зале, где золотистый свет люстр сплетался с ритмом бокалов и тихим шёпотом шелковых платьев, воздух дрожал от напряжения. На сцене гремел голос аукциониста, и каждое его слово падало тяжёлым ударом молота по нервам.
Ставка шла не за картину, не за редкое вино – на кону стоял ужин с Генри Киссинджером. Ужин, который обещал не гастрономические удовольствия, а доступ к вершинам власти, к человеку, способному менять очертания мира.
Первая цена прозвучала, как барабанный бой:
– Пять тысяч долларов!
И зал ожил. Руки взмывали к потолку, словно белые паруса, рваные криками "семь тысяч!", "восемь тысяч!", "девять тысяч!" – и числа летели вверх, как искры из костра. Не жажда мудрости старого дипломата толкала людей на эти суммы, а желание протянуть нить к вершинам, к тем, кто вершил судьбы мира.
Поднимали руки одни и те же лица – гладко выбритые мужчины в дорогих костюмах, за спиной которых стояли корпорации и банки. Их ладони, пахнущие сигарами и кожей, хлопали по столам, выкрикивали суммы, глотая друг у друга слова.
Цифры росли, словно вода в половодье: сто тысяч, сто пятьдесят, двести… Вот уже двести двенадцать, двести тринадцать… С каждым шагом круг сужался, и лишь четверо продолжали бой, стиснув зубы. Остальные сидели тихо, не решаясь бросить вызов этим акулам.
Сергей Платонов не поднял руки ни разу. Сидел спокойно, будто всё происходящее не имело к нему никакого отношения. В его лице не дрогнула ни одна мышца, взгляд оставался ровным и холодным. Эта тишина вокруг него тревожила куда больше, чем чужие крики.
Триста тысяч. Триста семь тысяч. Гул зала стихал, как море перед бурей. Ещё мгновение – и молот аукциониста ударит по дереву, закрепив победителя.
Но вдруг, словно нож прорезал бархатную тишину, прозвучал молодой голос:
– Пятьсот тысяч.
Зал замер. Несколько бокалов звякнули о тарелки, кто-то втянул воздух сквозь зубы. И все головы обернулись туда, откуда пришли эти слова.
Сергей Платонов сидел, подняв левую руку, и его взгляд впился в лицо Холмс, как холодная сталь.
Шёпот пробежал по залу, прокатился волной. Имя Платонова знали все – слишком громко звучал скандал с Epicura. Но чтобы он вот так, спокойно, одним рывком, перебил всех – да ещё и на двести тысяч? Никто в это не верил до конца.
Аукционист повторил дрожащим голосом:
– Пятьсот тысяч… раз, два….
Секунда – и всё будет решено. Киссинджер достанется Платонову.
В глазах Холмс мелькнул испуг. И прежде чем мысль оформилась в слова, её рука сама взметнулась вверх.
– Пятьсот тысяч сто!
Зал взорвался новым гулом. Все взгляды метнулись обратно к Платонову.
Тот лишь чуть улыбнулся – спокойной, мягкой, почти насмешливой улыбкой – и снова поднял руку.
– Пятьсот триста.
– Пятьсот четыреста! – почти крикнула Холмс, чувствуя, как дрожь пробегает по пальцам.