– И всё-таки, что молодой человек вроде вас хочет обсудить со стариком вроде меня? Вряд ли вы успели многое узнать обо мне….
Вопрос прозвучал с подтекстом, от которого в воздухе стало плотнее – Холмс, сидящая неподалёку, явно успела вложить в беседу свою ядовитую ноту.
– Вы правы, – прозвучало спокойно, с лёгкой самоуничижительной интонацией. – Политика и дипломатия не моя стихия. Всё, что известно, услышано от родителей.
– От родителей? – переспросил Киссинджер, чуть приподняв бровь.
– Да. Они говорили, что если бы не вы, то Россия, возможно, так бы не изменилась.
В голосе Киссинджера что-то изменилось. Морщины у глаз чуть разгладились, и взгляд ожил – в нём появилось узнавание.
– Значит, вы родом из России?
– Из Москвы. Позже семья переехала в Америку, когда началась средняя школа.
– Москва… – произнёс он, словно пробуя слово на вкус. – Был там несколько раз. Город, который умеет меняться и при этом не терять души.
Его лицо потеплело. Было видно, что тема пришлась по сердцу. Для него Россия – не просто точка на карте, а живой символ давних достижений, дипломатического мастерства, которым он когда-то гордился. Но вскоре в уголках губ мелькнула тень сомнения.
– Хотя, боюсь, в самой России меня не слишком жалуют…
Эти слова прозвучали как вздох старого человека, привыкшего к обвинениям и хвале в равной мере.
– Отец, возможно, был исключением, – последовал осторожный ответ
Мгновение повисло в воздухе. На лице Киссинджера сначала мелькнуло удивление, потом – что-то, похожее на гордость. Старик выпрямился чуть больше, чем прежде, и улыбнулся уже иначе – тепло, с лёгким отблеском юности в глазах.
В этот миг зал словно стих: даже бокалы за соседним столом звякнули мягче. Запах вина смешался с лёгким ароматом полированной древесины, а сквозь музыку прорезался тихий, живой ритм дыхания старого дипломата, в котором вдруг вновь пробудилось что-то похожее на веру – в то, что прожитая жизнь действительно имела смысл.
Зал погрузился в мягкий полумрак – свет от хрустальных люстр переливался янтарём, ложась бликами на бокалы с вином, на старческую кожу рук, покрытых сетью морщин. В глубине звучала скрипка, струя нот разрезала воздух, будто нить дыма, тающая над дорогим сигарой. В этом благородном, чуть душном пространстве истории и денег каждое слово звенело иначе – с тенью смысла, что нельзя измерить цифрами.
Генри Киссинджер слушал с тем особым вниманием, которое редко дарят в преклонные годы. В его взгляде теплилось нечто тёплое – возможно, память о собственных ошибках. Старик, получивший Нобелевскую премию мира, не выглядел горделивым. Напротив – словно нес на плечах груз, от которого не избавляют ни награды, ни аплодисменты.
– Передай отцу благодарность, – произнёс он тихо, почти шёпотом.
Лёгкая тень скользнула по лицу собеседника.
– Увы, уже не получится. Он умер десять лет назад. Наверное, сейчас слышит нас оттуда, сверху.
Старик на мгновение замолчал. Тишина растянулась, как тонкая пауза между вдохом и выдохом.
– Прости, – сказал наконец Киссинджер, – не знал. Наверное, многое пришлось пережить в те годы.
– Всё уже позади. Думаю, он теперь вместе с матерью, – последовал ответ, спокойный, как застывшая вода.
Ещё одна пауза. Молчание, в котором шуршат фразы, не произнесённые вслух. В этом молчании пряталось признание – осиротевший. История, способная разжалобить даже старого дипломата, привыкшего к политическим интригам и холодным переговорам.
Но за этой внешней грустью стоял расчёт. В мире, где сентиментальность – оружие, образ бедного сироты мог стать щитом. Особенно перед такими, как Киссинджер, для которых человечность часто значила больше логики.
Старики из совета – люди с мягкими сердцами и старыми привычками. Для них Холмс, юная и амбициозная, была словно внучка – даром, что избалованная вниманием. На её дни рождения они собирались лично, улыбались, дарили цветы и дорогие безделушки. Стоило кому-то усомниться в "таланте внучки", как старцы поднимали щиты – защищали, как своих.
Вот почему прямое нападение было бы самоубийством.
Лучше пусть выглядят так, будто "внучка" сама мучает беззащитного. Пусть жалость сыграет против неё, пусть в глазах стариков родится сомнение.
Когда любимая внучка начинает язвить и глумиться над обездоленным, даже самые преданные начинают задумываться: "Почему она такая сегодня? Что-то ведь не так…"