Цель была ясна: заставить Холмс сыграть злодейку, рекламируя собственную уязвимость и вызывая у старого совета инстинкт опеки. Эмоция должна была побороть логику; жалость – перевесить цифры и графики. Как только это произойдёт, у стариков полезут сомнения, и те первые вопросы, что звучали бы хладнокровно в коридорах суда, начнут рождаться в мягких креслах совета.
Последний каскад слов пролетел словно звон серебра: поддержка, восхищение, надежда. Холмс напряглась, её лицо стало маской – идеальная проба для роли. Значит, план работает. Осталось чуть подтолкнуть – и сцена завершится нужной развязкой.
В зале стояла тягучая тишина, сквозь которую едва пробивались звуки – тихий звон столовых приборов, шелест платьев, ровное гудение кондиционеров. Аромат свежего жасмина смешивался с терпкой пряностью вина. Свет люстр оседал на лицах мягким золотом, будто бы маслом по холсту.
Холмс держала спину прямой, как струну, подбородок чуть приподнят, губы натянуты в вежливую, но холодную улыбку. В её взгляде сквозило упрямое ожидание, настороженное, как перед ударом.
– Сомневаетесь в технологии Theranos? Вы? – произнесла она с удивлённой мягкостью, в которой звенела сталь.
Сергей Платонов поднял взгляд. В его глазах – детская растерянность, искренняя, почти наивная. Голос звучал тихо, будто бы ошарашенный.
– В чём же? – вопрос повис, дрожа между бокалами.
Холмс не дала паузе затянуться:
– Не раз говорили, что анализ крови по микропробе – научная фантазия.
– Разве нет? Это ведь загадка, которую никто не разгадал… кроме вас, – ответ прозвучал с неподдельным восхищением. – Просто поразительно, что вам удалось то, что считалось невозможным.
Её лицо чуть дёрнулось, словно от едва ощутимого укола. Правда была в том, что во время аудита Платонов действительно задавал неудобные вопросы, произносил слова с оттенком сомнения, но ни разу прямо не называл технологию фальшивкой.
Холмс, однако, решила упростить смысл, словно выпрямить многослойную фразу до грубого обвинения.
– Когда постоянно повторяешь "невозможно", это звучит как обвинение во лжи, – произнесла она с едва заметным раздражением.
Платонов склонил голову, позволив свету мягко скользнуть по скулам.
– Значит, прозвучало неправильно. Хотелось сказать, что это невероятное достижение, но, видимо, выразился неловко. Приношу извинения, – слова текли спокойно, почти ласково.
Он сделал паузу, позволив ей осесть, а потом добавил, уже увереннее, с лёгкой улыбкой:
– Когда-то полёт на Луну тоже считался невозможным. Но человечество взяло и сделало это. То же самое и с вами: превращение невозможного в возможное – это ведь и есть чудо науки.
В голосе Холмс прорезалась тень раздражения. Её взгляд, обычно холодный, теперь стал жёстче. В воздухе почувствовалось напряжение, как перед грозой.
– Не только технологии, – произнесла она после короткой паузы. – Вся манера проверки… была слишком настойчива. Такое впечатление, что доверия не было вовсе.
– Доверия? – прозвучал мягкий, почти растерянный отклик. – Всё делалось по инструкции.
– Обычно доверяют. Не требуют доказательств на каждый пункт. Вы настояли даже на оргструктуре компании, на отчётах по увольнениям, проверяли каждую цифру. Сложилось ощущение, будто мы что-то скрываем.
Холмс опустила взгляд, изображая усталость, и тихо добавила:
– Было ощущение, что целью было вовсе не инвестировать, а найти повод отказаться.
Её голос стал тоньше, дрожал, как натянутая струна. В этом дрожании звучала обида – тщательно поставленная, но убедительная. На лице Киссинджера появилась морщина интереса, за столом повисла настороженность. Взоры обратились к Платонову.
Сергей чуть склонился вперёд, вежливо, с виноватой улыбкой, как человек, понявший, что слишком усердствовал.
– Понимаю, могло показаться чрезмерным. Но документы действительно были неполными, приходилось запрашивать уточнения. Возможно, из-за этого сложилось ощущение недоверия. Прошу прощения, если создал неудобство.
Слова прозвучали искренне, тёпло, как мягкий компресс. Никакой защиты, никакого оправдания – только простая человеческая уступчивость.
И в тот миг воздух будто изменился: раздражение Холмс стало заметнее, чем её правота.
Тишина за столом снова уплотнилась, и в этом звенящем безмолвии пахло вином, духами и… началом развязки. Где-то в углу тихо потрескивала лампа, а за окнами шелестел дождь – ровный, как дыхание кого-то, кто старается не выдать себя. Директора сидели по одну сторону длинного стола, блестящего, как натёртая до зеркала чёрная кость. Каждый из них казался частью механизма: ровные лица, тихие жесты, мерцание очков в свете софитов.