– Вы сказали, что внедрение на практике преждевременно? – спросил он негромко, но в его голосе проскользнуло давление, от которого воздух будто стал суше.
Холмс заметно напряглась. Её пальцы, до того спокойно лежавшие на столе, едва заметно сжались.
– Это информация, которую нельзя раскрывать посторонним….
На лице Киссинджера появилось нечто, напоминающее лёгкую усмешку.
– Посторонним? Они ведь не гости со стороны, а инвесторы. Подписка о неразглашении уже есть, а значит, у них есть право знать, как идут дела.
– Но….
– Конкуренция важна, – перебил он, – но умение вовремя использовать партнёрство – не менее ценно. Всё в порядке, расскажите.
Он перевёл взгляд на Платонова, и в этом взгляде мелькнуло одобрение – как будто тот сказал именно то, чего ждал старик.
– В конце концов, вы ведь оба стремитесь к одной цели, не так ли?
Эта реплика прозвучала, как печать. В комнате будто посветлело. И если раньше симпатии совета колебались, то теперь они, казалось, определились.
Глаза Холмс встретились с глазами Платонова – холодные, прозрачные, как осколки льда. В её взгляде читалось раздражение, но внешне она оставалась спокойна. Улыбка, мягкая и безмятежная, расплылась на лице Платонова.
– Всего лишь хочется, чтобы технология Theranos поскорее нашла применение и начала приносить пользу людям, – произнёс он тихо, почти благодушно.
Бровь Холмс дёрнулась, еле заметно. Отказаться отвечать теперь она не могла – любой протест выглядел бы прямым вызовом Киссинджеру.
– Клинические испытания были прекращены, – произнесла она, делая паузу между словами. – Ошибки оказались слишком велики. "Ньютон" устанавливался в домах пациентов, и им приходилось самим пользоваться устройством. Но большинство не справилось с процедурой: кто-то нарушал стерильность, кто-то допускал загрязнение крови, кто-то неправильно вводил иглу. Из-за этого возникали сбои, и сотрудничество приходилось завершать. После того мы решили, что проводить тесты должны только профессиональные лаборанты.
Фраза звучала убедительно, почти безупречно. В её голосе не было дрожи, только спокойная уверенность. Но в подкорке фраз чувствовалось нечто иное – ловко подменённая вина. Ошибка, мол, не в приборе, а в людях. В их небрежности, неумении.
Ловкий ход. И доказать обратное невозможно.
– Понимаю, – кивнул Платонов, в голосе мягкое участие. – Действительно, человеческий фактор порой даёт куда больший разброс, чем техника. Об этом и не подумалось.
Лёгкое одобрительное кивание Киссинджера будто подтвердило: ответ был принят.
Но следом, словно невзначай, прозвучал новый вопрос:
– Можно ли уточнить, как обстоят дела с одобрением FDA?
Холмс замерла. Взгляд Платонова перевёлся на Киссинджера.
– Ведь если мы говорим о внедрении в реальную практику, этот момент принципиален. Насколько известно, одобрение получено лишь по одной категории анализов.
В зале повисла пауза. Тиканье часов стало громче. Несколько директоров переглянулись.
Киссинджер слегка кивнул, переводя внимание на Холмс.
– Так ли это?
Она выпрямилась, губы сжались в тонкую линию.
– Да, подача документов уже была. Мы ждём решения. Но бюрократические проволочки слишком затянулись. Пока что анализы проводятся исключительно в лабораториях, под регулирующими нормами LDT.
Теперь вина легла на инстанции. Пациенты уже были обвинены, теперь очередь дошла до бюрократов.
Платонов мягко продолжил, будто просто уточняя деталь:
– Позволите узнать, когда именно было подано заявление в FDA?
Холмс медленно повернула к нему голову. В её взгляде появилось холодное свечение – смесь раздражения и опаски. Тонкие пальцы коснулись края бокала, ноготь едва звякнул о стекло.
Смысл этого взгляда читался отчётливо: "Снова сомневаешься?"
Платонов поднял обе руки, будто защищаясь, и позволил себе мягкую, виноватую улыбку.
В воздухе запахло вином и тонким озоном – ароматом, который всегда появляется перед грозой. Сердце вечера застыло в притихшем зале: воздух густел от ароматов выдержанного вина и духов, хруст хрустальных бокалов отзывался где-то позади, а мягкий джаз плыл, как бархат. Сергей Платонов медленно повернул голову к Холмс, на лице которой мигом вспыхнула усмешка – вызов, брошенный в холодной упаковке вежливости.
Нельзя забывать об алгоритме, подумалось тихо – инструмент, который умеет предсказывать сроки одобрения. Взгляд устремился к Киссинджеру, и голос, ровный как лезвие, заиграл вежливой полезностью: