— Мне пора.
— Посидите. Ведь вы в первый раз у меня.
— Одна с вами, в гостинице! Фу, как неприлично! Это я только сейчас заметила.
— Зачем вы ко мне приезжали? — спросил он, глядя на неё в зеркало, перед которым она поправляла шляпку.
— Во-первых, подразнить вас…
— Я не попугай…
— Во-вторых, сказать, что на вас озлоблены все родственники.
— Пускай себе.
— Не плюйте в колодец. Особенно Окоёмов.
— Ему-то что?
— Считает себя преданным лицом относительно вашей тётушки.
— А вы себя считаете тоже преданной ей?
— Пожалуй.
— За что?
— А за то, что она вареньем меня кормила, когда я ребёнком была. Она могла этого не делать, но делала. И за это я готова у её постели дни и ночи сидеть.
— Это может сделать за гроши всякая сиделка.
— А я сделаю без гроша.
— Боже, какое великодушие!
— Да ведь я не хвастаюсь им. Так, пришлось к слову, ну и сказала. Прощайте. К Окоёмову съездите, советую.
— А поцеловать меня не хотите? — спросил он, взяв её за руку. — По воспоминаниям детства?
— Ни малейшего желания. Я целую тех, кого приятно поцеловать. А вас… До свидания.
Она блеснула глазами и зубами и скрылась за дверью.
VII
Анатолию очень не хотелось ехать к Окоёмову. Он недолюбливал старика, занимавшего очень видное положение и всегда державшего сторону тёток. Окоёмов был человек суровый, решительный, но при всей своей суровости снискавший довольно странную репутацию в Москве. Старое поколение его считало либералом и заступником «за мальчишек». А мальчишки считали ретроградом и, преклоняясь перед «великими старцами», его из этих великих старцев тщательно исключали. Окоёмов сам отлично понимал своё положение, и оно его бесило и вызывало в нем постоянное раздражение. Он много курил, нервно стряхивая пепел, смотрел исподлобья и часто шевелил плечами. Анатолия он совсем не любил и, когда тот приехал, встретил его с нескрываемым неудовольствием, хотя по старой памяти и подставил небритую щеку для поцелуя.
— Что ты? — спросил он, усадив его.
— Посоветоваться к вам приехал. Что такое с тётей Вероникой, — она на себя непохожа?
— Удар. Судьба. Столько лет. Можно привыкнуть. В эти годы — ведь не то что что-нибудь…
Он усиленно запыхтел сигарой.
— Тут помимо всего этого, — продолжал Анатолий, — есть много для меня загадочного. Она против моей женитьбы.
— Конечно! — закричал Окоёмов и пустил товарищу прокурора прямо в лицо огромный клуб ядовитого дыма. — Как же ей не быть против? Она привыкла к мысли: ты женишься на такой-то. А ты женишься на другой. Натурально, это ей тяжело. Она не привыкла к таким скачкам. Зачем тебе другая? Деньги? Важное кушанье — деньги. Неужто об них думаешь? Плюнь. Деньги — грязь, вздор, подлая выдумка. Не придавай им никогда значения. Коли будут когда — раздай. Вот видишь, у меня ничего нет: всё роздал. А было время конский завод держал. Ничего не надо. Читай «Екклесиаст» и «Книгу премудрости Сирахова». Увидишь, что ничего не надо.
— Ну, отчего же ничего!
— Ничего! — опять закричал Окоемов. — Человеку ничего не надо. Четыре аршина земли и два поперёк, и всё. Об этом всегда думай, всегда.
Анатолий решил не противоречить старику. Это не входило в его расчёты.
— Принципиально я с вами согласен, — сказал он, — но согласитесь сами, если бы все думали только о четырехаршинном пространстве, ожидающем нас, то не было бы никакой культуры.
— Ну, что такое культура! Если пути сообщения — культура, если пресса — культура, тогда никакой культуры не надо. Освобождение крестьян — это наша реформа была, и это была культура, и сделалось это без газет. Неужто вы думаете, что Герцен своим «Колоколом» вызвал реформу?
— Вы не волнуйтесь, генерал, — спокойно заметил Анатолий. — Я очень вас прошу выслушать меня хладнокровно. Может быть, с моей стороны была ошибка, нетактичность, — называйте, как хотите, — то, что я отказался от девушки, которую я не люблю. Если была сделана одна ошибка, что я присватался к ней, так надо было, по мнению общества, сделать и другую ошибку — жениться. Ну, а я решил избавить её от себя, да и самому от неё избавиться. Вдобавок я встретил девушку, какой давно искал: натуру непосредственную, не зараженную нашей столичной жизнью. Я сказал одной, что не люблю её, и сделал предложение другой, — вот и вся моя вина.
— Ваше дело, — буркнул генерал. — Я не знаю, что вы от меня собственно хотите.
— Убедите тётю, чтоб она приняла меня.