Стивен такого рода внешкольную деятельность не одобрял. Правительство опубликовало сведения о том, что дети, посещающие дошкольные учреждения, лучше учатся в начальных классах. В тот же день, когда материал появился в прессе, Стивен вернулся домой с «Индепендент» и швырнул ее на кухонный стол, накрыв газетой всех наших добрых пластилиновых чудищ.
— Эй! Не порть наше добро! — возмутилась я.
— Ваше? — хохотнул он.
— Ну, дочкино.
— Лучше прочти вот это. — Он ткнул пальцем в статью.
У одного из чудищ вывалились глаза-шарики, я вернула их на место, глянула на заголовок статьи и, кивнув, принялась ремонтировать следующего монстра.
— Прочти. — Стивен пошел в спальню переодеваться.
Поздно вечером, уложив детей, я узнала от мужа новость: он позвонил в три школы, нам предстоит их посетить, выяснить все необходимое и записать Эмили по крайней мере в одну из них.
— Чем раньше начнет, тем лучше у нее будут результаты, — подчеркнул Стивен.
— Ты так говоришь, будто она тюлень дрессированный! И вообще, чему такому особенному учит школа и о каких результатах речь? Уверена, что в школе она не узнала бы, как пользоваться факсом или сделать стул из папье-маше.
Один из дождливых дней полностью ушел на этот самый стул. Мы с Эмили смастерили его из сломанной половой щетки и остатков проволочной сетки, затянувшей наш крайне опасный — на мой взгляд — прудик в саду. Мы обмазали стул канцелярским клеем, облепили газетами и расписали розовой и желтой краской. Он хромает на одну ногу, слегка пованивает и, вполне возможно, опасен для здоровья. Но для меня этот стул — олицетворение наших с дочерью творческих способностей. И пусть он привлекает тучи насекомых, в том числе и неведомых британской науке (в книжке о здешней флоре и фауне их точно нет), выкинуть его — выше моих сил.
— В школе дети учатся читать и писать, — отозвался Стивен.
— В четыре года? Ничего подобного.
— Они играют с другими детьми.
— Эмили тоже играет с другими детьми.
Я не сказала мужу, что прошлым вечером наша дочь треснула мальчика по голове за то, что тот подгонял ее, пока она карабкалась по лестнице на горку. Она еще и на руку ему наступила, — правда, вопрос, намеренно или случайно, остался открытым. Няньки пострадавшего ребенка в поле зрения не оказалось, и мне пришлось, оставив Дэниэла одного на качелях, в поисках няни таскать малыша на руках по всей площадке и вытирать ему сопли. Вернувшись, я столкнулась с очередной трагедией: мальчик постарше слишком сильно раскачал Дэниэла, а тот заходился в горестном крике. Отличный повод проглотить таблетку-другую, но тогда я их не принимала.
Обхватив обеими ладонями мою голову, Стивен массировал мне виски, сжимал мочки ушей, легонько тер лоб вдоль кромки волос.
— Что тебя так достало?
— Да твои треклятые таблетки, что ж еще! Черт! Глотать их — и работать? Не представляю, как вашим сотрудникам это удается.
— Извини, — хохотнул Стивен. — Глупость сделал.
— Боже, как я волнуюсь за детей.
— Тебе бы нормальную помощницу найти вместо этой… как ее… никчемной уборщицы.
— Ее зовут Виина. И она не никчемная. Она моя подруга.
Виина — без пяти минут доктор философии. У нее блестящий ум, общаться с ней — одно удовольствие, а вот уборка и впрямь не ее стихия.
— Хм. Помнится, в последний свой приход она отдраила плинтусы так, что хоть ешь с них, зато к горе посуды в раковине не притронулась.
— Угу… Виина не выносит пыли.
Откровенно говоря, у Виины пунктик насчет пыли. Она без устали трет мокрой тряпкой верхние края дверей и задние стенки выдвижных ящиков. У нее есть специальная щетка для батарей отопления, за которую, по словам Виины, ей положен патент, поскольку это ее собственное изобретение. «Какая прорва у вас здесь пыли», — частенько повторяет она. Если ей удается довести рамы картин до стерильности, то, бывает, она даже берется за пылесос. «Лучше бы кафельный пол сделали и жалюзи на окна, чем покупать эти толстые ковры и шторы с оборками, которыми только пыль собирать», — как-то посетовала она. А на мое возражение — мол, индийские рестораны сплошь увешаны шторами с оборками и прочей замысловатой драпировкой — скорчила мину и заявила, что лондонская пыль «страшная гадость», а здесь никому и дела нет до грязных штор и ковров.
— А может, все-таки взять няню? — Голос Стивена так же нежен, как и руки.
— Нет. Мне нравится заниматься детьми. Это единственное, что я по-настоящему люблю.
— Тогда почему тебе так плохо? — вздохнул Стивен. — Нелепость какая-то.
Он не прав. Я читала о неадекватной, иногда даже неистовой реакции животных на появление больного детеныша. И по телевизору как-то видела жуткую сцену, разыгравшуюся при рождении у антилопы-гну малыша с дефектными сухожилиями. Колени теленка никак не разгибались, и несчастное создание билось в конвульсиях, не в силах побороть строптивые конечности. Гепарду хватило пяти минут, чтобы оценить положение и ухватиться за счастливый шанс. Мама-антилопа семенила вокруг своего увечного дитя, взбрыкивая, фыркая и угрожающе нацеливаясь рогами на гепарда, во взгляде которого явно читалось злорадное предвкушение столь легкой добычи. Антилопа попыталась боднуть врага, но тот легко увернулся и продолжил наступление. Мать прибегла к отчаянной уловке, решив отвлечь внимание хищника на себя. Она затанцевала перед самым его носом, предлагая взамен своего детеныша собственный замшевый бок. Я не выдержала:
— Выключи!
Стивен смотрел телевизор в своем любимом кресле, положив ноги на столик Эмили и поставив тарелку с ужином на колени.
— Выключить? Сейчас? Дай хоть досмотреть, что с теленком-то будет!
Схватив пульт, я нажала на кнопку, как на курок пистолета, направленного в самое сердце гепарда.
— И так понятно, что с ним будет.
Глава третья
Стивен Марш. Таково полное имя моего мужа. Его дядя Реймонд изобразил генеалогическое древо семейства Марш, корни которого уходят в далекое прошлое, к черно-белой, за годы обросшей пристройками ферме в Кенте, куда одним солнечным августовским днем привезли и меня — чтобы собственными глазами увидела истоки мощного клана, принявшего меня в свои ряды. Родовое гнездо Маршей оказалось приземистым лабиринтом из пропахших пылью комнат, очаровательным, но капризным строением с хронически протекающей соломенной крышей и очевидной нехваткой привычных удобств: древний проект не предусматривал ни гаража, ни подъездной аллеи, которую заменяла проселочная дорога через пастбище. Дом производил сильное впечатление — хотя и требовал крайней бдительности, чтобы здесь можно было жить, — буквально с первой же минуты заставив меня думать о таких штуках, как отравление свинцом или колики от воды, кишащей микробами. Мне следовало здесь что-то постичь, но что? Я терялась в догадках.
— Тебе этого не дано, — заметил Бернард, отец Стивена. — Ты же родом из страны иммигрантов.
Позже резиденция, так сказать, патриархов семейства переместилась в кирпичный послевоенный дом в Эмершеме, с двумя спальнями и ничейной гостиной, где потолок затянут тканью, а стены увешаны уродливыми медными светильниками. Тесновато, конечно, зато с этим жильем они справлялись, а поддерживать жизнь в фермерском доме в их возрасте никому не под силу. Учитывая манеру Бернарда расплескивать чай, полы от передней до задней стены устлали немарким паласом. Лично я вмиг оценила их новорожденную практичность, поскольку была сыта по горло бесчисленными вычурными домами с террасами и грандиозными квартирами. Только в таких предпочитали жить коллеги Стивена, поголовно сменившие двухместные спортивные авто на пятиместные семейные «вольво». При всем моем восхищении настоящими каминами, натертым до блеска паркетом и стенами (с изящным выпуклым узором), плавно переходящими в сводчатые потолки с роскошной лепниной, при виде этого великолепия я не могла избавиться от чувства собственной неполноценности. В конце концов, я действительно дочь иммигрантов. Мой ныне покойный отец был незаконнорожденным отпрыском еврея, скрипичных дел мастера.