Каждый может поспорить с другим о вкусах и приличиях, но другой вправе остаться при своем мнении и даже вообще отказаться обсуждать эту тему, если ему не интересно. Но никто не должен навязывать свой вкус другому. Если пуританин начнет силой натягивать на натуралиста костюм, а тот начнет сдирать с пуританина одежду, то будет черт те что.
– Все так, – согласился Секар, но что, если кого-то так оскорбляет внешний вид другого, как если бы тот ударил его по лицу? Не лучше ли пойти на некоторые компромиссы?
– Не лучше, – ответил Грендаль, – граждане не обязаны терпеть неудобства из-за чьих-то неврозов, а нервного гражданина никто не заставляет бывать в общественных местах
– Это если речь идет о пляже, – возразил репортер, – а как на счет места работы или учебы?
– Там надо работать или учиться, а не глазеть на коллег, – отрезал Грендаль, – и вообще, как сказал Ганди, пусть каждый занимается своими делами и предоставит другим заниматься своими. Иначе никакое социального регулирование не поможет… Иржи, если ты намерен и дальше играть в doom, то или иди на второй этаж, или убавь звук.
Мальчик обиженно фыркнул и повернул тюнер, так что грохот пулеметных очередей ослаб примерно до уровня треска цикады.
– Вообще-то тебе пора спать, – заметила Лайша.
– Но ма, я тоже хочу послушать.
– А ты не боишься проспать завтрак? Учти, трое одного не ждут.
– Я поставлю будильник.
– Ладно, но я тебя предупредила.
– Кстати, о детях, – сказал репортер, – родители вправе воспитывать детей в той системе ценностей, которую считают правильной. Это записано в Великой Хартии.
– Сейчас посмотрим, – Грендаль встал и снял с полки тоненькую книжку, – так, вот тут у нас про семью… Ага, читаю. «Частные лица, на чьем иждивении дети находятся в силу родства, вправе свободно выбирать этическую систему для их воспитания, но лишь такую, какая не обрекает детей на заведомые страдания и не противоречит общей безопасности».
Извините, но деятельность судьи требует педантичности. Вы, сен Секар, сказали неточно.
– Не могу сказать, сен Влков, что мне полностью понятно то, что вы сейчас прочли.
– На самом деле, этот пункт очень прост для понимания, – заметил Грендаль, – мне его объясняли на примере истории с аборигенами-островитянами. Всего четверть века назад большинство из них вынуждены были жить в резервациях. Не потому, что их кто-то не выпускал, а потому, что они понятия не имели о том, как жить в техногенной обстановке. В лучшем случае они сразу попадали в полицию за мелкие кражи – они ведь понятия не имели о частной собственности. Хуже то, что они ничего не знали о дорожном движении, электричестве, бытовой химии… Обычные предметы, среди которых мы спокойно живем с самого детства, становились для аборигенов-островитян убийцами…
– Но, сен Влков, – перебил репортер, – политику ассимиляции никак нельзя назвать безупречной. Почему было не позволить им жить в резервациях, как они привыкли?
– Вы сами-то поняли, что сказали? – вмешалась Лайша, – средняя продолжительность жизни в резервациях была тридцать лет, а каждый десятый ребенок до года не доживал! А ведь аборигены – такие же люди, как европейцы, индокитайцы или англосаксы.
– И такие же граждане Конфедерации, как все мы, – добавил Грендаль.
– Они становятся такими же, как мы – уточнил Секар, – но при этом их культура исчезает.
– Что?! – возмущенно воскликнул Иржи, – Ато утафоа иинэ ла каа то ируо аноотари!
– Э… – смущенно протянул репортер, – а что это было?
Мальчик снисходительно фыркнул и перевел:
– Народ утафоа не исчезнет, пока светят луна и солнце. Культура не чья-то, а наша общая! Как небо или океан.
– Молодец! – сказала Лайша, потрепав сына по голове.
– Эитона-тона раа ле, – согласился Грендаль.
Секар чуть не уронил чашку.
– Что вы сказали, сен Влков?
– Я сказал: «вот слова настоящего человека». Это серьезная похвала.
– А откуда вы знаете язык аборигенов?
– Это второй официальный язык Конфедерации.
– Я знаю. Но мне казалось, это просто формальность…
– Ничего подобного. Он восемь лет как введен в школьную программу. Лайша и я выучили его вместе с Иржи, только и всего. Кстати, очень красивый язык.
– Сдаюсь, сен Влков! Проблема культуры аборигенов снимается.
– Пока еще не снимается. Есть проблема сохранения особых ремесел и изящных искусств, связанных с бытом. Не так просто включить самобытные поселки утафоа в современный субурб… Но мы несколько уклонились от темы, да?
– Да, действительно… Мы говорили о патриархальных семьях в другом смысле. Я имею в виду, что у их детей нет той проблемы, которая была у детей аборигенов.
– Как же нет? – возразил Грендаль, – проблема та же самая. Дети из патриархальных семей не умеют жить в той информационной обстановке, которая есть в техногенном обществе. Вы сами говорили: для выходца из патриархального круга чей-то внешний вид – это как удар по лицу. Ребенок с патриархальным воспитанием приходит в школу – и с порога получает как бы серию пощечин. Теперь вернемся к тому пункту Великой Хартии…
– Подождите, не так быстро! – взмолился Секар, – что бы ни было написано в этом пункте, основа Великой Хартии в том, что никто не может совершать произвольное насилие над человеком!
– Произвольное объективное насилие, – уточнил Грендаль.
– А ударить по лицу – это не объективное насилие?
– Ударить по лицу – это объективное насилие. А действие, которое только для данного конкретного человека все равно, что удар по лицу – нет. Объяснить подробнее?
Секар кивнул головой, не отрываясь от ноутбука. Его пальцы летали по клавиатуре.
– Я объясню так, как объясняли мне, – сказал Грендаль, – возьмем индивида, который испытывает страдания, если кто-то наступил на его тень. В некоторых племенах тень считается частью организма, так что пример жизненный. Что нам теперь, исходить из этого обычая и защищать человеческую тень так же, как тело?
– Это неудачный пример, – сказал репортер, – какое-то вздорное суеверие…
– Именно поэтому пример удачный. Действия объективно не затрагивают тело человека, но он приравнивает их к физическому насилию. Чтобы учесть такие суеверия, придется урезать свободу передвижения людей, совершить над ними объективное насилие.