— Машка! Елки-палки! Да чтоб тебя! Отдай!
Моя не по годам резвая дочь подтащила к камину табуретку, залезла на нее, ухватила яйцо стоимостью в несколько московских квартир и потянула его в рот. Я бережно посадил ее на колени и попытался отобрать. Хрен там!
— Лен! — бессильно выкрикнул я. — Спасай! Она его сейчас съест!
— Машенька! Иди ко мне, солнышко!
Лена помахала у дочери перед носом пластмассовой машинкой и изъяла бесценное изделие из хищных детских лап. Уфф! Отлегло! Лена укоризненно посмотрел на меня и поставила яйца повыше.
— Сереж, нужно вывезти это отсюда. И рубль Константиновский — не та штука, чтобы его в прикроватной тумбочке держать. Я, когда папе об этом сказала, он чуть в обморок не упал. Хочет приехать, своими руками потрогать.
Я ничего не сказал. Мне, может, по приколу этот рубль перед сном в руках повертеть. Зачетная штука, да и лысина у мастера неплохо получилась. Сразу видно, старался. Хотя, откровенно говоря, я пытался рассмотреть в своей покупке хоть часть тех денег, что за них заплатил, и у меня это получалось с большим трудом.
— Папа! Папа! — тыкала Машка в огромную плазму, где я в записи давал интервью Листьеву.
— Скажите, Сергей Дмитриевич! — спросил Влад, который сегодня снова надел на эфир галстук-бабочку в горошек и цветастые подтяжки. — Куда вы денете те сокровища русской культуры, которые купили в Лондоне? Вы спрячете их в своем зарубежном сейфе, чтобы продать, когда вырастут цены? Среди московского бомонда превалирует именно эта мысль…
— Ни в коем случае! — ответил тот я, который выступал по телевизору. — Эти реликвии — достояние народа России, и я верну их людям! Не западный толстосум положит их в свой сейф! Они будут выставлены в музее, где любой школьник сможет их увидеть!
— Вы собираетесь передать пасхальные яйца и константиновский рубль в Эрмитаж? Или, может быть, в Русский музей?
— Зачем? Открою собственный. Это же не последние мои покупки. Планирую привезти в Россию и Рериха, и Брюллова. Идут переговоры насчет нескольких картин Марка Шагала.
Тут мне удалось поразить Листьева.
— Какую сумму вы готовы потратить на эти шедевры?
— Верхнего лимита нет, — понтанулся я. — Буду возвращать России то, что у нее незаконно отняли.
На самом деле мое состояние приближалось полумиллиарду долларов. Это с учетом стоимости СНК, банков и завода в Магнитогорске. Но эта стоимость была «на бумаге», а не в деньгах. И верхний предел, разумеется, существовал. Примерно пятьдесят миллионов долларов.
— Ты у меня такой молодец! — чмокнула меня Ленка, когда интервью закончилось. — Папе уже столько профессоров позвонило. Просят, чтобы ты экскурсию устроил.
— В музее посмотрят, Лен, — поморщился я. — Ну сама представь, что твои профессора подумают, когда сюда попадут. Они же в трешках сталинских живут и зарплату раз в полгода получают.
— Да,, — поморщилась Лена, окинув взглядом позолоту, лепнину, люстру от Сваровски и дико неудобные резные диваны в зале. — Не стоит, наверное, людей смущать…
Противно затренькал телефон, и я, недовольно кряхтя, подошел к трубке. Ну вот кто смеет домой в выходной день звонить! Ведь я специально все встречи отменил, чтобы в тишине посидеть и с дочерью пообщаться. Потому как она по телевизору меня опознает уверенно, а когда видит живьем, еще сомневается, я ли это.
— Сергей Дмитриевич? — услышал я сухой деловитый голос в трубке. — Оставайтесь на линии. Борис Николаевич хочет с вами поговорить.
— Твою мать! — заорал я. — Ленка! Выключи звук! Быстро!
Я проглотил слюну и механически оглядел себя. Семейники и футболка — не самый подходящий прикид для разговора с Ельциным. Так, а с другой стороны, я у себя дома. Священное право любого русского мужика дома в труханах ходить! Мы его никому не отдадим. Это же самая духовная скрепа из всех скреп. Убери ее, и мы в немцев каких-нибудь превратимся. И вообще, я считаю, что идентификация нашего человека по признаку семейных трусов — самая верная из всех. Куда там той идеологии и религии! Люди, которые ходят дома в семейных трусах — братья навек.
— Хлыстов? — услышал я гулкий, раскатистый голос Хозяина. — Мне вот все вокруг говорят, что ты бандит и негодяй, а я вот тебя защищал. Говорил, что запутался паренек по молодости. А ты вон чего натворил!