– Ну, батя, нравится здесь?
– Нет… Совсем не нравится, – ответил он. – Мне только нравится работа наших солдат. Крепко потрудились. Нелегко было взять такую казарму… – И, подумав еще с минуту, закончил: – Знаешь, Петро, что я тебе скажу. Пошли отсюда. Насмотрелись, и хватит. Давай лучше выйдем на свежий воздух. Невозможно тут дышать. Ужасно воняет. Отдает духом Гитлера. Долго-долго нам придется здесь держать настежь открытыми двери и окна, пока немного выветрится этот паршивый дух его. Дух фашистской падали…
Он еще что-то намеревался сказать, но вдруг заметил, как командир соседней батареи Шумакин поднял с пола кусок мелу, поднялся на громадный дубовый стол и на стене, черной от копоти, написал большими буквами, чтобы все видели: „Гей, фашистские падлы! Вам хотелась война, то мы вам ее принесли домой, и радуйтесь!“
Громовой хохот пронесся по рейхстагу. Ребята держались за бока, любуясь надписью.
На стол ловко вскочил маленький, светловолосый, юркий танкист в промасленном комбинезоне и черном шлеме, изучающим взором взглянув на надпись, зажал кусок мелу в крепкой руке и чуть ниже первой надписи написал: „Я сюда пришел на своем танке, господа фашисты. Русские прусских всегда бивали. По поручению Суворова – Кузьма Чубенко, из Чернигова“.
К столу вразвалочку подошел стройный черномазый парень в морской форме. Он сделал жест танкисту, чтобы уступил место, неторопливо поднялся на стол и под общий хохот толпы, написал: „Первого мая сорок пятого года в Берлине побывал с ответным визитом моряк Жора из Одессы. Если, фрицы, это вам не нравится, можете жаловаться“.
Новый приступ хохота охватил солдат, они подняли на руки моряка и несколько раз подбросили его вверх.
На стол уже вскочило несколько солдат. И каждый писал чем попало – карандашом, мазутом, углем, мелом. На огромной стене появлялись все новые и новые надписи: „Мы пришли из Сталинграда – Попов Виктор и Булат Садыков“, „Фрицы, запомните навсегда: не лезьте свиным рылом в чужой огород! Бронебойщик Саркисян“, „Привет из Кутаиси. Ираклий Чуладзе, Мико Чигорели“.
Вскоре уже вся стена была разрисована надписями. Солдаты просто расписывались на стене, писали слова на разных языках. Уже не было места на стене писать, и стали писать на толстых, почерневших колоннах патронами, гвоздями, штыками.
Те, кто посмелее, взбирались на стол, карабкались на карнизы и там оставляли свои надписи. Иные стояли внизу, смеялись, сияли, читая простые и остроумные солдатские автографы.
Прижавшись к толстой колонне, стоял Авром Гинзбург и смотрел на стену, читая свежие надписи, которые росли, как грибы после дождя. И вдруг его что-то толкнуло, осенила неожиданная мысль:
„Чего ты стоишь тут, дурной, в сторонке, как непрошеный гость на чужой свадьбе? Разве в сегодняшнем празднике лет какой-то толики и твоего труда, твоей души? Почему бы и тебе не поставить свое имя, не расписаться, как все эти славные ребята? Коль немцы не догадались положить здесь „книгу жалоб“ или „книгу отзывов и пожеланий“, так просто пиши на стене, как другие пишут!“
Кто-то из ребят помог ему взобраться на дубовый стол; Авром взял кусок угля в руки, выбрал чистый уголок и хотел было написать, но как на грех в эту минуту куда-то улетучились все его мысли. Вспомнил, что он не принадлежит к большим грамотеям, но все же корявыми буквами вывел: „Заварили кашу, гады проклятые, вот и расхлебывайте!“
Он отошел на шаг в сторону, поглядел внимательным оком, как выглядит его надпись на фоне остальных, сделанных на разных языках. И тут же добавил на родном языке: „Деражня – Берлин. Гвардии сержант Авром Гинзбург“.
– Здорово, батя, молодчина! Правильно написал. Это законно! – раздались дружные возгласы со всех сторон.
А старик стоял, не в силах тронуться с места. По заросшим щекам катились слезы. Что-то горло сдавило, и он ничего не мог сказать своим друзьям.
Он снял запыленную каску, отер рукавом пот с лица. Ребята бережно взяли его под руки, помогли сойти на пол.
Поклонившись им, он медленно направился к выходу – здесь не было чем дышать.
Авром Гинзбург вышел на широкую, захламленную грязную лестницу, окинул усталым взором площадь, по которой было разбросано всякое добро: развороченные, изуродованные горящие танки, грузовики, автобусы. Город был загроможден развалинами, горел, словно только что тут пронесся ураган невиданной силы. На чудом уцелевших балконах, обломках крыш болтались на ветру белые флаги, белые тряпки – фашистские ироды капитулируют…
В разных концах города еще гремели пушки, минометы – советские воины добивали остатки разгромленных гитлеровских головорезов.