Арвидас стоит, привалившись к срубу колодце, В одной руке шапка, в другой — платок. Тяжело дышит, вытирает потное лицо, шею, грудь.
— Развеселился, старик?
— Чего грустить, Арвидас, Сын женился! — Григас растрогался. — Не повезло вот, своей дочери нет. Вернется Круминис, Настуте к отцу уйдет. Она мне за родную дочь была, расставаться жалко. Но слезами горю не поможешь.
— Сноха останется.
— Оттого-то и радуюсь, потому чуток и перебрал, чтоб его туда! Одна из дому, другая в дом. Душа легче перенесет. Пошли в избу, Арвидас.
— Нет, старик, не пойду больше. В самый раз.
— Не ломайся, Арвидас, свату рано еще домой. Будем кутить до утра. Пошли в дом, говорю. — Григас схватил свата за плечо, но Арвидас мягко оттолкнул хозяина.
— Хватит, Антанас, довольно. Наплясались, напились. На сегодня хватит. Довольно, довольно, довольно.
Григас понимает, что Толейкиса не переубедить. Уныло опускает руки.
— Может, хоть на дорогу выпьешь. Как это так, не попрощавшись, будто поссорились…
— Нет, нет, Антанас. Завтра весь день впереди. Вот на виселицу поведут, тогда попрощаюсь. Дай последнюю ночку с женой поспать, — пошутил Арвидас и уже всерьез добавил: — Будь добр, пойми. Веселье весельем, а дело делом.
— Понимаю, понимаю, чтоб тебя туда, — уступает секретарь председателю. — Сам, чтоб не хвастаться, редко лишку беру. Но в такой день… Свадьба, Первомай… Наш праздник…
— Наш, — говорит Арвидас, надевая шапку. — До завтра, Антанас. Пока, Клямас.
— Да завтра, гадю…
Григас вдруг вспомнил, что Вардянис еще не уехал, хочет бежать за шофером, но Арвидас останавливает его. Не стоит. Дойдет пешком. Коли праздник, то пускай для всех будет праздник.
Проселок извивается в темноте будто серая, ползущая к большаку змея. Твердая глина, накатанная шинами автомобилей и трактором. За канавой вытоптаны следы — человеческие и скотины. Затвердели, как в гипсе. Это еще с той поры, когда была мокрядь. Теперь человек проходит, не оставляя никакого знака. Вот только что пронеслась Страздене — ни следа. Запыхавшись, стучится в окно избы Лапинаса.
Арвидас ступает по ее следам. Может быть, ставит ногу на то место, которого минуту назад касалась ее туфля. Ему весело. Весело, что земля пахнет по-весеннему зеленью, что такое высокое чистое небо, полное звезд, что вокруг уйма хороших людей, и простор, простор, всюду бескрайний простор… Расправь крылья, лети ввысь, стремись к головокружительным далям.
Шум свадьбы гудит в ушах. Счастливое лицо охмелевшего Григаса.
напевает Арвидас, вторя звенящему в ушах голосу Григаса. «Хороший старик… Все хорошие, все…»
VII
Никто Лукаса не уговаривал, потому что нужен он был не больше пустого стула, приготовленного для Кашетаса.
Лапинас схватил его за полу.
— Чего ж ты так, Лукас, будто тебя выгоняют? Выпей на дорогу, — совал в руки полный стаканчик.
— Да вот уже… — отмахнулся тот, поворачивая к двери.
— Чего ерзаешь будто лошадь, увидевшая слепня, — приструнила его Морта. — Выпей, коли человек просит.
Лукас уступил. Лапинас налил второй. Лукас, подстегиваемый взглядом жены, послушно поднял к губам и этот.
В сенях вдруг замутило, все-таки успел выскочить во двор, а там уже рядом и видавшая виды изгородь. От чистого воздуха тяжелая голова малость протрезвела; сознание прояснилось, взяла охота поговорить, излить кому-нибудь душу. Поскольку же никого тут не было, Лукас устроился в своем любимом месте, под стрехой хлева, на досках, и продолжал начатый в избе разговор с самим собой.
— …Да вот… Морта сегодня сама не своя. Известно, есть тому причина. Свадьба родной дочери, сошлись все чужаки, а тут… Поцапалась с Григасами, осрамилась перед всей деревней. Все из-за этой Лапинасовой Пеструхи, будь она неладна… Виновата Бируте, плох Толейкис. А ты бы лучше на себя посмотрел. Наврал всем, ирод, сунул корову в сено, а когда обман раскрылся, другие за твои плутни в ответе. Орешь, мол, правды нет, а сам неправду творишь… Хочешь быть больше всех, умнее, богаче через коварство да плутни. Да вот… А ты старайся стать таким справедливо, не унижай, не обижай других, не обманывай, тогда и Толейкис не прицепится, и Бируте перед людьми тебя срамить не будет…