— Я этого не говорю, товарищ секретарь. Вы знаете свой район лучше, чем Вильнюс, но признайтесь, что я свой колхоз тоже знаю лучше, чем… — Мартинас запнулся.
— Чем Юренас. Валяй прямо, не верти хвостом.
— Может, и так, — зло ответил Мартинас.
Юренас откинулся на спинку стула, вынул из кармана ножик и стал чистить ногти. Какое-то время висела давящая тишина. В открытое окно было слышно, как, заглушая другие звуки, гудит работающий неподалеку трактор. Со двора школы долетал гомон играющих детей.
Мартинас нервно ткнул в пепельницу пригасшую папиросу, закурил новую.
— Иногда человек и умен, и со способностями, и, разумеется, с недостатками, как каждый из нас, а начинает воображать себя гением. Это плохо. Но еще хуже, когда появляются люди, которые пытаются ему подражать. Толейкис далеко не гений — это видно из последних событий в колхозе; напрасно ты держишься за его полу, уважаемый.
Мартинас пожал плечами и вздохнул. Крепнущая досада стала превращаться в злость; он ничего не ответит. Но тайный подзуживатель снова подбил его.
— Почему вы думаете, товарищ секретарь, что каждый обязан держаться за чью-то полу? Было время, когда я т о ж е не любил Толейкиса. Откровенно признаюсь, и сейчас я не испытываю к нему особенной любви. Может, это зависть, может, другая человеческая слабость виновата, а может, дело в том, что мы с трудом переносим людей выше себя. Черт знает… Я не сомневался, что он сломает себе шею в Лепгиряй, и тешил себя этой нехорошей мыслью. Да, тешил. Свои обязанности я выполнял кое-как, мне было все равно, что происходит в колхозе. А потом… не знаю, когда это случилось… увидел, нет, начал чувствовать, что так нельзя. У меня не хватает слов, не умею объяснить, товарищ секретарь. Деятельность этого человека пристыдила меня, зажгла, вызвала желание что-то делать. Представьте себе, что в стакан кислоты засыпали ложку соды. Толейкис оказался этой ложкой соды. В колхозе все забурлило, я тоже не мог остаться без движения. Вы сказали, что пока не видны ощутимые плоды. Как знать… На мой взгляд, люди стали лучше работать, многие склонились к Толейкису, а о хозяйственной стороне судить пока рано. Саженец никогда не плодоносит в том же году… — Мартинас говорил взволнованно, нервно потирая кончиками пальцев шею. Он был зол, но искренен, как обычно, хоть и не откровенен до конца.
Юренас неожиданно рассмеялся и встал.
— Мы с трудом переносим людей выше себя. Ха!.. Недурно сказано. — Он отвернулся и медленной, качающейся походкой двинулся к двери. — Недурно, совсем недурно, Мартинас Вилимас. Мы, я, ты, он, она… Выше с е б я! Ничего сказано. Классно! — Обернулся, несколько раз прошелся по комнате, опустив голову. Твердо сжатые губы судорожно дергались, словно сдерживая плач, прямые плечи с каждым шагом опускались все ниже. Потом он выпрямился во весь рост, и Мартинас почувствовал на себе властный, пронизывающий взгляд. — Райком не желает и не может тебе диктовать. Партия осудила старые методы руководства. Ты — хозяин колхоза, делай, как находишь лучше. Но посоветовать, указать, поправить тебя мы имеем право. Не только право — это обязанность наша, как руководящих товарищей. Я сказал свое мнение, ты — свое, а чья правда — покажет будущее, уважаемый. Увидим, на самом ли деле в с е было сделано п о в о з м о ж н о с т я м или можно было добиться кое-чего большего. Прошу не понять меня неправильно. Мы не приказываем, не требуем, мы только советуем, учим, выражаем с в о е мнение.
Юренас широким движением нахлобучил фуражку и, не прощаясь, вышел во двор, с преувеличенной вежливостью закрывая за собой каждую дверь.
Мартинас сидел сгорбившись за столом, слушая раздражающее дребезжание стартера — шоферу никак не удавалось завести мотор. Наконец машина уехала, но металлический скрежет долго не смолкал в ушах.
«Надо было проводить…»
«Какого черта? Сам ведь выбежал не попрощавшись…»
«Нехорошо… Все-таки надо было…»
«М ы не приказываем, не требуем…» М ы! И тон-то каков! Что это? Предупреждение, совет, угроза?»