Лапинас пошел следом. Выпитая в городе водка приятно грела грудь, весь он сиял как пасхальное утро. Не с пустыми руками возвращается. Припас кое-что за пазухой для своей Мортяле. И новости неплохие принес. А истосковался, будто целый год не виделись.
Морта собирала с навоза свекольные огрызки и кидала в корыто. Была простоволоса; высокая грудь обтянута вязаной кофтой; юбка на ней тесная, короткая; оттого и казалась она моложе своих сорока четырех лет, стройнее станом, который не испортили ни частые роды, ни изнурительная работа.
Лапинас подошел к ней и обхватил сзади за бедра.
— Отстань, жеребец, — Морта грубо оттолкнула его. — Не это у меня в голове.
— Медведь, постереги! — Пес послушно выбежал во двор и сел у изгороди. Лапинас снова потянулся к Мортиному бедру — нашло игривое настроение, — но она сердито отбросила его руку. — Что сталось, Мортяле? Ты не думай, я не пьяный. А если малость хватил, то на радостях. Дикари бунтуют. Хорошо, что мы не поторопились. Чего доброго, все еще по старинке останется. — Морта ничего не ответила. Он вытащил из внутреннего кармана пиджака бумажный сверток и развернул перед глазами новый шелковый платок. — Это я тебе гостинец привез, лапонька. Видишь, красота какая! Белый, как лунная ночь, шуршит. И цветы белые, тисненые. Наденешь на пасху, вся Лепгиряй засверкает. Сердишься еще на своего Мотеюса или уже нет?
Лапинас накинул платок Морте на плечи. Она прижалась щекой к нежной, пахнущей магазином ткани и тяжело вздохнула.
— Нам поговорить надо, Мотеюс.
— Поговорим, отчего бы не поговорить, Мортяле. — Мотеюс крепко обнял ее и пощекотал кончиками усов шею. Поначалу Морта будто рассердилась, вырывалась, но вскоре успокоилась, обмякла, захихикала тихо и все откидывалась, откидывалась, пока, наконец, не повисла на руках Мотеюса. — Давай полезем на чердак яички поищем, лапонька, давай…
Над хлевом, под кровельными решетинами, висело несколько старых корзин, в которых куры несли яйца. В подстрешье, со стороны двора, лежала заваленная сеном старая веялка. Лапинас отшвырнул тулуп за веялку и, нетерпеливо посапывая во встопорщенные усы, пробрался на четвереньках под стреху следом за Мортой.
У Римши теперь конец пути всех пьяниц. Лапинас, испугавшись Толейкиса, закрыл свою лавочку. Но торговля все равно идет. Через Мортины руки. Сейчас Морты в избе нет. Лукас охотно послал бы Истребка к черту, но не смеет, а главное — побаивается жены. Чуть не плача, лезет он под кровать, долго роется в тряпках, пока не находит бутылку, а Истребок нетерпеливо переминается в сенях. Да вот… С трезвым еще полбеды. А придут надравшись, ругаются, сквернословят. И к бутылке ты им еще ломоть хлеба приложи, соли, луковицу. Пристают к старшим девочкам. Боже ты мой, у взрослого уши вянут от их разговоров, о детях и говорить страшно. Но Морта этого будто не понимает.
Лукас вышел во двор. Медведь тявкнул, вспомнив свои обязанности, и свернулся калачиком у изгороди. Под крышей хлева лежали сложенные доски. Лукас приходил сюда посидеть, когда становилось невмоготу.
Отсюда хорошо видна была мельница и привалившаяся рядом лачуга с обомшелой соломенной кровлей, срубленная дедом Мотеюса, когда у них еще не было хозяйства. Со временем Лапинасы разжились на мельнице, прикупили земли, построились, и лачуга оказалась никому не нужной. Лишь мужики, дожидаясь зимой очереди на мельнице, сходились сюда перекинуться в картишки. Потом здесь свили гнездо Лукас с Мортой. Добрый человек Мотеюс. Отдал любимую женщину, угол, чтобы было где голову приклонить. Через полгода родился чужой ребенок. Но Лукас по сей день не в обиде на Мотеюса. Снятое молоко подсунул… Что поделаешь? Кабы не Мотеюс, и такого бы не досталось. А без Морты Лукас своей жизни не представлял. Он высмотрел ее, когда она еще почти девочкой стала служить у Лапинасов, и с той поры какой-то голос постоянно шептал ему: «Она должна достаться тебе». И досталась. Чудом. А это чудо сотворил Мотеюс. Но счастья это все-таки не принесло… Нет… Был, правда, счастлив однажды… Где-то в небесах гремел орган, пели ангелы. На алтаре, озаренном свечами, застыло в муке распятие. Пахло горящим воском и ладаном. Пахла рута веночка на скромно склоненной голове Морты. Священник спросил ее: «Любишь ли ты мужа своего?» — «Да!» — ответила она твердо, строго глядя на распятие. Она тогда свято верила своим словам, и Лукас был бесконечно счастлив. Единственный раз в своей жизни.
Слезы застлали глаза. Спрятал лицо в ладонях, словно стыдясь сидящего перед ним Медведя. А тот виновато бил о землю хвостом, скулил и жалобно глядел на обиженного человека, которого и сам помогал обманывать.