Мотеюс задумчиво слушал Морту, посасывал пустую трубку и все больше мрачнел. Вспомнил карикатуру на клети Круминаса, злые насмешки Бируте и скрипнул зубами.
— Дождался… Плоть от моей плоти восстала против меня. Родная дочь. Ах, Мортяле! Что бы я отдал, только бы расстроилась свадьба Бируте.
— Не надо завидовать счастью детей, Мотеюс. Хватит, что сами живем будто воры.
— Когда это я завидовал своим детям, Мортяле, когда? Может, не пускаю Юргинаса учиться и Мирте не подсобляю, может, Лукасу, когда надо было, не помогал? Если бы ты не хотела Бируте при доме оставить, и ее бы учиться отдали. Ничего для них не жалею, ничего, хоть… что мне за это? — Задохнулся, подавился обидой; в эту минуту он яснее, чем когда-либо, почувствовал: вот пришло возмездие. С юных лет любил Морту, а жениться пришлось на нелюбимой, такова была родительская воля. Знай бы он тогда, что настанет такое время, когда богатство, вместо того чтоб прибавлять человеку чести, станет главной причиной его позора, отказался бы от хозяйства, уговорил бы Морту. Но кто мог это предвидеть? Так он и жил: одну ненавидел, обманывал и украдкой делился крохами счастья с другой. Только из долга, из одного желания сохранить фамилию, усыновил Адолюса — сына родного своего брата Игнасюса, задавленного на мельнице, — на десять лет старше Годы; обоих детей слепо любил и баловал, но тайные, прижитые с любимой женщиной, все равно были ближе к сердцу, чем усыновленный Адолюс и законная дочь. — Даю, не жалею. Добро делаю, а должен прятаться и от Римши и от людей, чтоб не проведали о моей помощи. А за все это Юргинас в мою сторону смотреть не хочет, Мирта вот приехала на каникулы и даже в гости не зашла, а Бируте — могла бы, глазами бы съела. Не хватало зятя мазилы, так и этот нашелся.
— Ну, что ни говори, Бируте нашла не первого встречного. Закончит свой заочный факультет, выйдет в агрономы, сможет и приодеть и накормить жену. Не каждой простой девке выпадает такое счастье, Мотеюс.
— Воля твоя, Мортяле, твоя. — Обидевшись, повернулся спиной и, надувшись, уставился на стреху. В этом месте крыша была худая, виднелась часть избы и кусочек двора. — А Пеструху надо отсюда перевести.
— Бируте не из таких. Неважно, что глотку дерет. А теперь, когда узнала…
— Все одно.
— Не сердись, дурачок, — рассмеялась Морта. — Забыла сказать: вчера Толейкиса встретила. И знаешь, что он предложил? В Вешвиле будет такая выставка — домашних, или как они там, художников. Говорит, мои ткани очень бы туда пришлись. Могла бы премию заработать.
— Покажись, заяви о себе, — прорычал Лапинас. — А то исполком еще не знает, что в районе живет себе ткачиха без патенту. Только пусти звон.
— Мои холсты всем нравятся. — В голосе Морты прозвучала нескрываемая гордость. — А если постараться, можно и лучше сделать. И премию возьму на выставке, вот увидишь!
— Бери, бери. Тогда они будут знать, какая тебе цена, сколько заработать можешь, и такой налог навалят, что за кроснами не высидишь.
Тявкнул пес. Лапинас выглянул в дыру и увидел жену. Та, изогнувшись, волокла через двор тяжеленные корзины с картошкой.
— Кто? — забеспокоилась Морта.
— Тсс.
На крыльце появился Лукас. Постоял, запрокинув голову, будто искал на небе таинственное знамение, огляделся и направился к доскам.
— Твой старик тащится, — прошептал Лапинас. — Вот под нами сел. Курит, вздыхает. Чуешь запах курева? Подсчитывает, сколько навозу останется, когда Толейкису норму отвалит.
— Чего ему считать-то. Он только после драки поохает.
V
На рассвете Арвидас был уже в седле и несся по большаку в сторону Вешвиле, тревожно поглядывая на поля, дремлющие в предрассветном тумане. Он знал, что за ночь ничто не могло измениться, но ему казалось: вот он увидит выстроившиеся на фоне снега кучки навоза — и сразу найдет какой-то выход. Увидит… Ну и чудак же! Куда же этот навоз денется? Ведь горстями по дворам не растащат… Ясное дело, нет. И вторыми коровами те, кто уже продал, не обзаведутся. Что сделано, то уж сделано. И все-таки… Что скажут те, кто послушался решения, если дело не выгорит? Он останется в их глазах вруном, краснобаем.
Он посылал комсомольцев по крестьянским дворам и сам ходил, заказывал Тадасу карикатуры, плакаты. Симас писал издевательские стишки. Он делал все, чтобы пробудить в людях уверенность в завтрашнем дне, уважение к труду, отвращение к примитивному образу жизни. Но, поощряя благородные чувства, он не брезговал для своей цели возбуждать и низкие страсти. Против зависти поставил зависть, против ненависти — ненависть, чтобы они уничтожили друг друга, а теперь весь водоворот страстей, весь этот змеиный клубок ополчится против него самого.