Арвидас щелкнул плеткой в воздухе и, резко натянув поводья, поднял лошадь на дыбы. Толпа шарахнулась, уступая дорогу. Вилы одни за другими воткнулись в навоз. Напряженную тишину нарушало только неуважительное лошадиное фырканье.
— Что же, Гайгалас? Не пойму я, ради чего ты сюда своих ребят привел. Дело делать или с женщинами драться? — спросил Арвидас, молниеносно оценив положение.
— Помочь приехали. — Гайгалас потрогал распухшую щеку, по которой прошлась Мортина веревка. — А они, гады, видишь как помощников встречают.
— Вот, к примеру, надо же людей пообчистить, — вмешался Робинзон, смеясь рыжими щелками глаз. — У них навоз не простой, председатель. Потяни-ка носом, сударь. Чистым маслицем несет, как с маслобойни.
— Наверно, еще со сметоновских времен осталось, — откликнулся Кляме.
Подошел Лапинас.
— С этими… я не разговариваю. — Он презрительно кивнул головой на майронисских мужиков и демонстративно повернулся к ним спиной. — Но вы мне ответьте, председатель, чем наш двор провинился, что напустили эту банду дикарей? Есть порядок в нашем колхозе, или каждый, кому угодно, может грабить честного человека среди бела дня?
Гайгалас от души расхохотался.
— Дикари приехали тебе жиру поубавить, жиряк. Больно раздался на чужих хлебах, гадина.
— Замолчи, Гайгалас! — Арвидас подмигнул ему. — Ты, Лапинас, спрашиваешь, чем провинился твой двор? Что ж, двор как двор. Но его хозяин и правда никуда. Почему не выполняешь, что положено? Решение правления знаешь?
— Я? Не выполняю? Как у вас язык поворачивается? А кто первый в Лепгиряй вторую корову продал, пример показал? Правда, не своему колхозу, не так, как Раудоникис, зато первый. Первый! Это запомнить надо, товарищ Толейкис!
— Этим, брат, хвастаться нечего, — откликнулся из толпы Помидор. — Глядя на тебя, на дурня, и мы своих коров увели. А Римши, брат, смеются.
— Да не один Римша…
— Хватит! Мотеюс знает, что делает.
Все вдруг замолчали и вытянули шеи, увидев, что Арвидас соскочил с лошади и привязывает ее к изгороди рядом с Римшиной Безрогой, которую выгнал из хлева Робинзон.
— Не знаю, как тебя понимать, Лапинас. Корову первый продал, а навозу давать не хочешь.
— Как так не хочу? Кто сказал? Правильно, из-за загородок не выбросил. Виноват. Но не потому, что жалко или еще чего. Подходу нет, Римшины загородки мешают. Вот откуда моя вина! А раз уж приехали — берите, вывозите. Милости просим. Я даже рад. Столько мужиков — на вилах да на вилочках и вынесете, не придется даже Лукасовых загородок ломать.
— Лапинаса дух святой просвятил! — подивился Гайгалас. У его товарищей тоже вытянулись лица. — Только что собаку науськивал, а нате вдруг — шелковый.
— Кто науськивал, Гайгалас, кто? Постыдился бы врать. Сами влетели во двор, как лесные братья. Свистят, ревут, топорами, вилами машут. Волен человек и испугаться и обороняться, увидев такую ораву. А что Римшене тебя веревкой по харе протянула, то только честь свою защищала. Смекни сам, что делаешь, на кого руку поднимаешь. — Лапинас поглядывал то на толпу, то на Арвидаса и, поощренный всеобщим вниманием, все повышал голос: — Какую стенку хочешь лбом прошибить? Римшене тебе не Лапинас, не какой-нибудь Шилейка или еще кто из нашей деревни, как бы его государство ни уважало. Скажем, даже не наш уважаемый председатель товарищ Толейкис… Римшене — мать-героиня, книжка у нее есть, орден. Сам президент подписывал. Вот как. А тут вылезает человек и шасть на нее с вилами: отдай, мол, навоз, корову! Кого ты хочешь напугать, Гайгалас, кого? Ее, слабую женщину, родительницу советских воинов? Нет! Самого Ворошилова! Президента нашего! Вот на кого замахнулся, глупая ты букашка!
— Ишь, куда он метит, темнота, — в самого президента! — осклабился Гайгалас и под хохот всего двора добавил: — Вдвоем с Лукасом вы ей орден ковали, мельник, нечего других чертей на помощь звать.
Римша сгорбился на крыльце, заскулил, будто придавленный невидимым обвалом, а Гайгалас присел, и вовремя, поскольку в воздухе свистнула веревка, и чуть было на второй щеке не выпучилась красная колбаса.
— Знай, кого поносишь, Черномазый! — прохрипел Лапинас, сверкая глазами, даже трубка опрокинулась в зубах, рассыпав рой искр. — Власти оскорбляешь! Другой за такие слова по сей день у белых медведей проживает. Председатель, разве так можно? Есть какое-нибудь уважение к героям, вот хоть и к женщинам, или, раз теперь новое правительство, старые ордена ничего не значат? На помойку их, а?