Гайгалас проводил любовь своего брата последним комом навоза, прикрикнул на лошадей и затянул следующий куплет:
Арвидас стоял и смотрел на удалявшиеся сани. Гедрута, привалившись к телеграфному столбу, тяжело дыша, оттирала снегом изнавоженное плечо.
— Новый ватник замарал, шальной левша.
— Он не умеет красиво шутить. — Арвидаса разбирали злость на Гайгаласа и стыд, будто он сам причастен к грубым шуткам бригадира. — А ты-то чего таскаешься в… таком положении?..
— Иду в хлев Круминиса. Телят поить. Может, зайдешь посмотришь, председатель? Один теленок недомогает. Утром Мартинас и ветеринар приходили. Говорят, печень больная.
— Ладно, зайдем… — Арвидас пошел по краю канавы за Гедрутой. В глаза бросились ее толстые икры, сравнительно стройная фигура. Он вспомнил ее приятный мягкий взгляд, доброе материнское выражение пышущего здоровьем пригожего лица и понял, почему так привлекает парней ее широкое сердце, в недрах которого хватает места и парням, и их детям, и колхозным телятам. — Надо поберечь себя, Гедрута. Все-таки в таком положении… Нельзя… Я позабочусь, чтобы колхозное правление предоставило декретный отпуск.
— Вот свалюсь, тогда и будет отпуск.
— Тебе необходимо отдохнуть. В городе на такое дело отводится четыре месяца, а в колхозе, пожалуй, хватит трех. Хватит, Гедрута? Почему молчишь? Ты не бойся, за эти месяцы тебе будут идти трудодни. — Арвидас поравнялся с девушкой и заглянул ей в лицо. Ее пятнистые щеки судорожно дергались. — Что с тобой, Гедрута?
Она отвернулась и провела рукавом по глазам. Когда она снова взглянула на Арвидаса, ее добродушное лицо уже было спокойным; только в уголке глаза сверкала не задетая рукой слеза.
— Спасибо на хорошем слове, председатель. Бывает, человек сам не верит тому, что обещает. Но если обещает от души, желая помочь, это уже вроде бы как помог.
— Я не обещаю, а говорю, как будет сделано. Пора забыть то время, когда деревенская женщина работала до последнего, а родив, назавтра же снова впрягалась в оглобли. Колхозное правление обеспечит всех оплачиваемым отпуском.
— А как будет с работами? Кто выкопает картошку, свяжет в снопы пшеницу, выработает норму свеклы, уберет кукурузу, коли все мы начнем по три месяца валяться дома?
— Не бойся, хватит времени и на работу и на отдых для тех, кому полагается. Ведь сейчас люди половины сил колхозу не отдают. Лодыри и симулянты за вас отработают.
— Вот бы взбесились яловые! — рассмеялась Гедрута. Но тут же помрачнела и разочарованно добавила: — Пошутить-то всегда можно, председатель. Но я уж точно знаю, что никто меня не заменит, пока не свалюсь…
— С завтрашнего дня не выходи на работу, — сухо бросил Арвидас, раздраженный ее недоверием.
— Могу, — равнодушно согласилась Гедрута. — Не знаю только, какая баба так уж хочет пачкаться с телятами.
— Найду, не твоя забота.
Разговор прервался. Оба шли задумавшись. Арвидас сожалел о сказанном, он уже понимал, что не просто будет найти новую телятницу.
— Чего замуж не идешь? — спросил он, желая прервать неловкую тишину и скрыть свою озабоченность. — Кляме Гайгалас будет неплохим мужем, если женской рукой его придержать. Все дети от него?
— Разве важно, председатель, от кого? Отцов может быть много, а мать — одна. — Гедрута любовно погладила свой живот. — Вот родится четвертый. Придет на свет отсюда, из меня. Неужели это не чудо, председатель? Живого человека никакие мудрецы сделать не могут, а мы, женщины, можем…
— Это похвально, что ты детей любишь, — прервал Арвидас, поставленный в тупик ее простодушной откровенностью. — Однако детям отец нужен. Да и тебе было бы легче при муже.
— Какая там легкость. Заведется у меня дома царек, а теперь я свободна, сама себе барыня. Кого люблю, люблю за то, что нравится, а коли не понравился, пошлю к курам собачьим. Никому не вру, ни перед кем на цыпочках не хожу. А муж… Неужто веришь, председатель, что можно весь век любить одного человека?
— Кляме Гайгалас… — начал было Арвидас, но его прервал неожиданно резкий, даже раздраженный голос Гедруты:
— Не стоит об этом больше говорить, председатель. — Вы — плохой сват, а я — никудышная невеста.
Усадьба Круминиса раскинулась по обе стороны большака, в конце улицы, со стороны Каменных Ворот. В большой каменной избе с обшарпанной соломенной кровлей жила семья дзукийца Гоялиса; в другой половине дома была оборудована кухня телятника. Далеко на задах, окруженные деревьями, заваленные почерневшим снегом, виднелись развалины гумна. По ту сторону улицы упирался в большак старинный длинный хлев с недавно прорубленными окнами. В нем и держали колхозных телят. На скотном дворе телятника лежал на весах связанный бурый трехнедельный теленок. Рядом стоял Мартинас и что-то писал в блокнотике, щурясь против солнца. Какая-то женщина, в рыжем коротком полушубке и в кокетливо сдвинутой набекрень кубанке, наклонившись, проверяла гирьки. У нее за спиной топталась горбунья — жена Виктораса Шилейки, доярка. Лицом она была до того бесцветная, что, если бы не ее уродство, встреть ее хоть сто раз, все равно бы не узнал.