— Ага… А ты что тут делаешь?
— Киркуем, меняемся. — Вингела снял варежку и демонстративно надавил волдырь на ладони.
Арвидас повернулся к Тадасу.
— Сколько саней угнали?
Тадас назвал цифру.
— Когда начнем вывозить осколки, пойдет быстрее, — оправдывался он.
Арвидас, подбадривая, похлопал его по плечу. В это время один за другим громыхнули три взрыва. Все вздрогнули, оглохнув от грохота, и повернулись на звук. Испуганные лошади рванули с места. Концы ломов соскользнули с саней, и закаченный было камень шмякнулся в снег. Мужики разразились бранью, а один из них, подбежав к лошадям, вытянул их по храпам.
Перед ними неожиданно выросла Настуте Крумините. Усталая, с горящими щеками — наверное, всю дорогу бежала.
— Дядя Григас просил… быстро… в канцелярию… — выдохнула Настуте, она дышала, как загнанная собачка.
— Что такое? — забеспокоился Арвидас.
— Не знаю. Говорил, дело очень срочное. Быстрее, быстрее!
Арвидас подошел к колхозникам, работавшим кирками.
— Чтобы получать по пуду, как в кровавые времена Сметоны, друзья милые, надо работать руками, а не языком. И верить, что работаешь на себя. А в вас все еще сидит душа крепостного. Для вас в труде нет никакой радости. Не работаете, а барщину отбываете. А откуда, друзья милые, возьмутся эти пуды? Много ли пудов получал крепостной? Ни одного. Он ходил на барщину за пастбище и клочок земли. Чего же вам еще надо? — Арвидас с сожалением взглянул на ошеломленных крестьян и ушел.
…Григас уже поджидал его во дворе канцелярии. Был он сильно озабочен.
— Закатился как горошина в щель — ни нюхом, ни глазом не найти. Юренас звонил.
Арвидас вздохнул с облегчением.
— Я думал, бог знает что случилось. Вот дура девка! Можно было подумать, что война началась.
— Нас с тобой в райком вызывают. Сейчас же, — мрачно прервал его Григас. — Хотел узнать, что стряслось, но секретарь не вдавался в разговоры. Чует моя шкура порку, чтоб ее туда.
— Что ж, давай дрожать, — рассмеялся Арвидас.
У Римш сидела Года. Она частенько заходила к ним, когда надоедало дома, потому что хорошо ладила с Мортой. В избе, кроме них и самых маленьких, игравших под столом клумпами, не было никого. Лелия, не сказавшись, убежала в деревню — после ухода Бируте она стала такой же дикой, как и старшая сестра, — а Дангуоле приходила с работы только вечером.
Года, сев к окну, вслух читала старый роман. Ее нежный голос то весело поднимался, то монотонно, даже скучно журчал, то падал до трагического шепота. Морта продевала нити в зубья берда. Ох, до чего нравилась ей эта история! Она ахала и вздыхала от восхищения, а иногда застывала, ошарашенная услышанным, и бердо выскальзывало из пальцев.
Когда Года закончила главу, Морта грустно рассмеялась и сказала:
— В книгах все не так, как в жизни.
— Да, — согласилась Года. — Каждая книга — это отдельный мир, непохожий на настоящий, а писатель — творец этого мира. Он волен создавать мир таким, какой ему нравится, и жить в нем, забыв про наш мир. Если я кому и завидую, то только писателям.
— Врали! — зло отрезала Морта. — Обманщики! Наболтают красивых слов, золотые горы наобещают, а потом оставят, как девку с ребенком.
Оконные стекла задребезжали под напором взрывной волны, прикатившейся с Каменных Ворот.
Обе женщины прислушались.
— Гайгалас со своими дьяволами, — сказала Морта. — С зари палят.
Года выглянула в окно, хотя Каменные Ворота были в противоположной стороне. Через березовую рощицу шел статный парень и весело насвистывал, подражая скворцу. Простоволосую голову парня омывали теплые лучи уже весеннего солнца.
— Я чего-то жду, Морта. Сама не знаю чего, но чувствую, что-то должно же случиться. — Года зажмурилась. — Кажется, слышу шаги, вижу… Все ближе… ближе… ближе… Когда я услышала сегодня утром первый взрыв, мне вспомнилось детство. Тогда вся наша семья ждала войны. Родители надеялись вернуть свое хозяйство, брат — вернуться в кадетское училище, а я — увидеть что-то необыкновенное. Надежды родителей быстро разбились, брат погиб, мне скоро стукнет двадцать семь. Добрая четверть века! Для женщины! Все лучшее осталось в прошлом. Но я чувствую… вижу это. Все ближе… ближе… ближе…
— Вышла бы за Мартинаса — он тебя любит, — и не лезла бы в голову всякая ерунда.
— Думаешь, боюсь в старых девах остаться? Лучше уж одной состариться, чем жить, как ты. Не сердись, Морта. Я тебя не осуждаю за то, что мою мать обижаешь. На твоем месте я, наверное, тоже бы так поступила. Какая там жизнь без любви!