На исходе зимы Года столкнулась с ним во дворе. Он принес повторное уведомление о невыполнении плана лесозаготовок. Вышел отец, пригласил его в дом. Они долго торговались за бутылкой, оба повышали голос. Потом его голос стал слабеть и совсем замолк. Он был нисколько не похож на тех нагловатых деревенских неучей, которые, дорвавшись до власти, не знают, как эту власть и выказывать. Это был добрый и несчастный человек.
Ей захотелось сказать ему какие-то теплые слова.
— Я слышала про твое горе, Мартинас, — сказала она, когда он уходил. — Не грусти. На свете много несчастных людей.
Он удивленно посмотрел на нее, буркнул что-то под нос и отвернулся. Она успела увидеть его глаза — две холодных сосульки; они сверкнули, словно на них упал луч солнца, и внутреннее тепло на миг, только на один миг озарило грубое его лицо.
В этот вечер она не пошла к реке. Не пошла и на следующий день. Она больше не ходила к реке. Этот молодой человек, придавленный своей бедой, казалось, унес часть ее горя. Она все чаще думала о нем. Поначалу, чтобы как-то забыться, а потом, наверное, по привычке. Изредка они встречались. Он ходил, как и раньше, словно помня о чем-то тяжелом, повисшем над головой. Но исподволь его поведение стало меняться. Он стал как-то выпрямляться, серые глаза повеселели, лицо все чаще улыбалось. Года заметила, что он иногда дольше, чем полагалось бы, задерживает ее руку, волнуется, а однажды так посмотрел на нее, что кровь прихлынула к лицу. О, она уже знала, что означает такой взгляд! Рассердилась, старалась больше не думать о нем, не встречаться, но он уже прочно завладел ее сердцем. Приходили вести, катились кровавой волной от леса: того-то убили, того-то повесили, того-то ночью сожгли живьем. А вдруг однажды утром она услышит, что… Нет, нет! С ним так не случится! Отец, кажется, хочет ему помочь. Но она не доверяла отцу и жила в постоянном страхе.
Однажды ночью ее разбудили глухие удары молотка. Так заколачивают гроб. Она села в кровати. В замочную скважину вонзился острый штык света. За дверью кто-то шептался, вроде бы звякнуло стекло. В комнате пахло дымом немецких сигарет.
Она кинулась к двери в одной ночной рубашке и рванула ручку. Неужто снова Адолюс? Да, это был он. Сидел с отцом за столом, утонув в дыму ароматных сигарет. В форме, с двумя пистолетами у пояса. Услышав стук двери, он вскочил, выдернул из кобуры оружие. Холодный стальной зрачок уставился на Году.
Отец схватил его за руку.
— Не бесись. Сестру не узнаешь…
Он свалился на лавку как мешок. Долго не мог попасть пистолетом в кобуру. Потом запрокинул почти полный стакан и осушил двумя глотками до дна.
— А ты-то чего? — зло спросил отец. — Спать иди.
— Хочу узнать правду, Адолюс… — Вдруг она зашаталась и вцепилась в дверную ручку: по ее голым икрам полз взгляд. Не брата. Истосковавшегося зверя…
— Что это тебе так хотелось узнать, моя девочка?
— Уже узнала. Все ясно. Только такие, как ты, и могут живьем людей сжигать!
Влетела в комнату, упала на кровать. За дверью был слышен шум, со звоном разбивалась посуда.
— Пристрелю змею!
Пускай. Теперь все равно. Лучше пуля, чем такая жизнь. Почти родной брат… Окровавленный, озверевший. Проклятый дом!
Никогда она не испытывала к нему сестринской нежности, но уважала как старшего. Иногда, из детского тщеславия, хвасталась им перед друзьями. Кадет, как же. Сразу после войны кто-то принес весть: убит. Заказали панихиду, оплакали. Бедный Адолюс… Да будет пухом ему черная земля… А ему и без молитв было легко. Он таскался с такими же воскресшими из мертвых по деревням. Весь в крови, остервенелый. Поначалу она не верила слухам. Но однажды ночью в комнате запахло немецкими сигаретами, вот как сейчас. За дверью кто-то всхлипывал, плакал, целовался. «Года, доченька… Адолюкас…» — «Тсс, старик. Не надо…» Потом все замолкло. Только шепот, негромкий звон посуды и смех. Еле слышный смех призрака:
«Ты что? Ты думал, мы с ними цацкаемся… Дурак!»
Она прикусила подушку, чтобы не кричать. Пальцы слиплись, будто от крови.
Сестра бандита!
К вечеру черное крыло тучи заслонило солнце. Поднялся ветер. Упали первые крупные капли дождя. Женщины бросали грабли, мужчины — вилы, все неслись домой. А за ними по пятам — рыкающий гул небесного океана, хлесткие бичи молний, гром. Луг опустел за несколько мгновений. Остались только они: хотели докончить копну. Но ветер сдирал с вил сено, терзал в клочья, и те причудливыми птицами уносились в бурлящее небо.