— Послушайте, Мартинас, — она робко прикоснулась к его рукаву. — Вы можете разное подумать. Мне бы не хотелось, чтоб вы меня неправильно поняли. Я не жалуюсь на своего мужа, но, понимаете, иногда находит на человека желание выговориться и… Понимаете? Вот с вами никогда такого не бывало?
— Бывало, — ответил Мартинас, показывая всем лицом, что он отлично ее понимает и сочувствует.
— Так что вы не подумайте…
— Что вы, Ева! На самом деле… Не знаю, почему вы жалуетесь? Арвидас — серьезный человек. Конечно, в колхозе его многие недолюбливают, но это уже дело другое. Работа председателя такая, что всем хорош не будешь. Вот вернул он Римшам вторую корову, и те, без сомнения, довольны; выгнал из бригадиров Шилейку, и тот, само собой, сердится. Так уж есть, хоть, наверное, самому Арвидасу пошло бы на пользу, будь он помягче.
— Он очень обо мне заботится, — неискренне сказала Ева; последние слова Мартинаса она поняла как упрек Арвидасу, и задетое самолюбие жены заставило ее выступить на защиту мужа. — В колхозе он, может быть, и строгий, зато дома… Нет, Мартинас, я не думаю, что женщина могла бы желать лучшего мужа…
— Вам лучше знать. Ну, в колхозе, повторяю, такими вот загибами далеко не уедешь. Народ в Лепгиряй дошлый. Я уж говорил об этом Арвидасу, но он только посмеялся и обозвал меня трусом. Я-то против него ничего не имею. Поначалу вроде бы и сердился, признаюсь… А теперь… Что ни говори, он человек, достойный уважения. Ну, друзьями мы с ним, конечно, никогда не будем — слишком уж разные. Вот с вами мне приятно поговорить, мы друг друга понимаем, а с Арвидасом мне всегда не по себе — он меня как бы давит.
Ева прижала руки к груди.
— Мартинас, — прошептала она, взволнованная его откровенностью. — Я лгала… Мне так надо с вами посоветоваться. Он хочет отдать огород, Мартинас…
Оба минутку помолчали. Арвидукас уже трубил во дворе, но теперь он Еву не заботил. Ничто теперь ее не заботило. Она стояла молча, впившись глазами в Мартинаса. Ждала. Так ждет подсудимый заключительных слов приговора.
— Что же. Это будет хорошим примером для других, — наконец ответил Мартинас, ничуть не удивившись. — Арвидас хочет многим скостить участки. В этом году и у меня, как холостяка, будет всего тридцать соток.
— Но у нас и тридцати не будет! — воскликнула Ева, разочарованная этим ответом и вместе с тем почувствовав непонятное облегчение. — Ни коровы, ни свиней. Никакого подсобного хозяйства.
Мартинас одобрительно кивнул.
— Это хорошо. Вам станет много легче, Ева. И правда, зачем мучиться, когда можно жить привольней? Будто вам денег не хватает…
— Деньги… Как будто дело в деньгах… — Она схватила руку Мартинаса. Теперь ей было все равно, что он может подумать про нее и про ее отношения с Арвидасом. — Ведь у меня только две руки — мой мальчик и огород. Он хочет отрубить у меня одну!
Мартинас растерянно вытащил нож из-за голенища, повертел и сунул обратно. Он уже сердился на себя за то, что пустился в разговоры, но ему стало жалко женщину, и он не решался уходить, не успокоив ее.
— Не понимаю, — сказал он. — На мой взгляд, Арвидас как раз и хочет вам добра. Я вот люблю Году и тоже бы не хотел, чтоб она тяжело работала. Когда мы поженимся, у нас не будет огорода, если мы сможем прожить на трудодни. В семье всего важнее любовь, Ева. Когда любви нет, никакой огород семью не слепит.
Сам того не желая, он попал прямо в сердце. Ева резко повернулась, будто получив пощечину, и, шатаясь, пошла по проходу.
«Он правильно сказал. Да, Арвидас больше меня не любит».
Мартинас постоял немного, пожал плечами и повернул к двери.
— Я сам скажу Гоялису, чтоб пришел ободрать теленка, — крикнул он в дверях.
Она машинально кивнула, хоть ничего не поняла. Направилась ко второй двери, повернулась и двинулась назад плывущей походкой лунатика.
…Ладно, пускай он делает как хочет. С этой минуты она будет вести себя так, будто ее и нет вовсе. Пускай он властвует один. Она будет беспрекословно выполнять все его приказы. Он хочет п о к а з а т ь другим п р и м е р и отдать огород. Пожалуйста, она не против. Он хочет, чтоб она читала книги. Ладно, она будет читать книги. Она будет делать все, жертвовать собой ради его блага, как самоотверженная мученица, а он, если у него есть еще остатки совести, не сможет остаться равнодушным к ее оскорбительной покорности.
Она обернулась и пошла было снова в другой конец телятника, но вдруг опомнилась и испуганно огляделась.