— Ладно, раскидаешь по деревне! — согласилась мать Викентия. — А в помощницы Казе Ливземниек возьми, чтоб на страже стояла! Она одна все это время вела себя как полагается. И Викентию в прошлом году помогла. У русских ты была? Может, кого из них позвать? Хотя в таком деле лучше, если свидетелей поменьше. Все, что хранишь, сейчас же мне отдай! Все, все. Я уж спрятать сумею. Не боюсь я, мне весной все равно в местечко уходить. На пустошь или в заросший кустарником участок перебираться мне не по силам. Будешь листовки разбрасывать, так смотри в оба! Вот увидишь, как тут все сразу завертится.
Предсказание Русинихи сбылось. Как только на другое утро пушкановцы обнаружили на дворах и заборах листовки с призывом: «Товарищи трудящиеся Латгале!» — деревня загудела, как рой шершней. Заскрипели и захлопали двери, на улицу высыпали бабы в платках и рыжих полушубках, мужики в валенках и треухах, а с ними и дети, как стайка воробьев. Стоя у окна, Анна слышала, как люди, похрустывая снегом, затопали по дороге, как кто-то словно сухой хворостиной застучал в соседское окно, крикнул: «Живей, живей выходи!»
Не прошло и получаса, как айзсарг Гайгалниек очертя голову умчался в местечко, лишь ненадолго задержавшись у распятия, — наверное, чтобы содрать там листовку. Здорово Казе сработала! Когда приклеивала листовку, увлеклась рассказом о том, как в прошлом году пастушила у Муктупавела, как старый злыдень гонял ее от темна до темна, морил голодом и под конец расплатился заплесневелым зерном и мясом подохшей коровы. И со злости листовку прикрепила чуть ли не намертво.
В избу вошел Петерис. Стуча по скрипучим половицам, приблизился к столу, кинул на него хорошо знакомую Анне листовку и сказал:
— Здорово! Точно обухом по голове…
— Чего там еще? — Отец сердито слез с кровати. Он поздно вчера вернулся и не совсем еще протрезвел после пива и споров на поминках.
— Почитай, что пишут, так узнаешь! — помахал сын листовкой. — Их на улице полно. Казимир от медвежьей болезни занемог, а дурной женишок галопом в местечко поскакал.
— Смотри-ка! — выдохнул Гаспар, поднеся к самым глазам поданную Петерисом листовку. — Откуда это в нашей деревне? — Он стоял неодетый, босой, в одних штанах и рубахе, в разрезе которой виднелась широкая, волосатая грудь. — Так о чем же пишут?
— О справедливости. — Петерис привалился спиной к стене. — Пускай Анна прочитает!
— Нет ли чего худого там? От антихриста? — забеспокоилась мать.
— Помолчи! — одернул Гаспар жену. — Лучше бы юбку надела! — И, повернувшись к дочери, которая из другого конца комнаты прислушивалась к разговорам, притворяясь уж очень занятой, приказал: — Аня, иди, прочитай!
Петерис содержание листовки, очевидно, уже знал. Попыхивая папироской, он развалился на длинной скамье и не столько слушал, сколько следил за сосредоточенным лицом отца и немым страхом на лице матери, то и дело бегло, но пытливо поглядывая на сестру.
— Уж больно гладко ты, сестренка, читаешь! Никто так впервые попавшуюся в руки бумажку не читает, да еще такую смятую.
Анна стала читать медленнее, даже нарочно на чем-то запнулась, и тогда брат почему-то усмехнулся.
— Ясно? — спросил Петерис, когда Анна кончила, прочитав подпись: «Комитет латгальского округа Коммунистической партии Латвии».
С минуту он смотрел на смущенное морщинистое лицо отца, словно выжидая, что скажут его увядшие губы, затем взял из рук сестры листовку, чиркнул спичкой и, держа бумажку за верхний угол, снизу поджег ее. Точно так сжигал конспиративные документы Викентий. Она чуть не задрожала от радости: «Петерис наш!» Открытие это казалось таким неожиданным, что она даже толком не поняла, что говорит отец, что объясняет Петерис и почему мать хнычет и взывает к богородице. Только гул шагов на дворе и чужие руки, нашаривавшие в сенях дверную ручку, вернули ее к действительности.
Вошли Юрис Сперкай, Тонслав и Спрукст с обвязанным женской в горошек косынкой ведерком пива, что осталось от поминок.
После вчерашнего спора Гаспар навряд ли пошел бы сегодня в дом покойной. Крестьянин, которого не сегодня завтра сгонят с насиженного места, неохотно садится за один стол с теми, чьих рук это дело. Испить горькую чашу придется не одному Гаспару, и кое-кто из товарищей по несчастью пришел сейчас отвести душу. Выпьют спокойно свою меру из оставшегося на дне бочонка, потолкуют, послушают горожан. Дочь у Гаспара ведь ученая.
Истинной причиной их прихода было, конечно, другое, но, придя на чужой двор, они по обычаю начали с окольных речей, и соседи Гаспара болтали о всякой всячине и посматривали на хозяйку, которая металась по комнате, собирая посуду и закуску.