— Твое беспокойство вызвано самой жизнью, — подтвердила Мария, когда провожала Айну на станцию, — несправедливостью нашей жизни, вернее, хваленого порядка. Они притесняют бедняков, обирают тех, у кого недостаточно острые зубы, преследуют человека, пока он не сломается, не поддастся. Но они ошибаются. Нас им не сломать, как бы ни изощрялись. Антона избили до неузнаваемости, — совсем тихо сказала Пурене. — Он плевал кровью и все равно говорил им прямо в лицо о своем презрении. И палачи отступили, спрятали когти. Они вынуждены отступить и передо мной. Хоть я всего лишь резервная учительница, которую можно швырять из угла в угол, морить голодом в закутке при волостном правлении; очень часто для такой, как я, не бывает работы. Но я вытерплю, как сотни и тысячи других. Не буду больше учительницей, пойду подметать городские улицы или ветки рубить и толкать вагонетки на общественных работах…
Раньше, живя в Риге, Айна охотно бродила по Старому городу и центральным улицам, озаренным блеском разноцветных реклам; по тротуарам фланировали нарядные мужчины и женщины, мимо витрин с красивыми и дорогими вещами, доступными лишь богачам. Айне и в голову не приходило, что она могла бы купить какую-нибудь из этих вещей, но любоваться ими, смотреть на них денег не стоило.
Теперь Айне на сверкающих огнями улицах все виделось совсем по-другому. В ней проснулось ранее не испытанное чувство. Айну раздражали яркие, снабженные пошлыми картинками кинорекламы, обрамленные зелеными, желтыми и белыми лампочками, мигавшими в темноте, как женщины легкого поведения. Зазывавшие в кино хриплые от крика голоса перекрывали уличный шум: «Заходите! Заходите! В последний раз! Все, кто не видел мировой киносенсации! Живой человек в пасти змеи… Крушение мира!» Айне перестали нравиться толпившиеся на Романовской улице, перед кабаре «Пикадилли», шикарно одетые кавалеры и дамы; толкотня легковерных людишек перед воротами Малой Гильдии, где сектантский проповедник Полис-Гармонист, наигрывая на гармошке, песней за четвертак изгонял нечистого.
Но беспокойные вопросы не находили ответа и в культурных центрах. Выставленные в залах Городского художественного музея произведения так называемых «левых» напомнили Айне разговоры с Салениеком в чердачной комнатушке Пурене. Она пыталась искать в этих картинах идею, заговорила об этом с одним художником, лысым человеком, повязавшим вместо галстука дамский чулок, но он так грубо ответил ей, что она покраснела и убежала прочь.
Прислушиваясь к разговорам на центральных улицах, к остротам молодчиков в заломленных на одно ухо трехцветных шапочках, она удивлялась, почему они раньше казались ей вполне пристойными.
И сама Рига, которой восторгались многие ее знакомые прошлых лет — порою подвыпившие люди с полупустым брюхом, — почему-то стала напоминать Айне владелицу соседнего дома, прозванную «кошачьей теткой». На улицу та выходила расфранченная, как манекен, а от ее квартиры за версту воняло кошачьей мочой. Да, порою возникают весьма неожиданные ассоциации. Зато теперь Айне была ближе другая Рига — без внешнего блеска, со многими заботами, страданиями и оптимизмом.
Дома ей нравилось, как яростно брат Карлис нападал на фабрикантов и националистических предпринимателей, нравилась его несдержанность в споре с домовладельцем, который к Новому году лишь потому повысил квартирную плату, что у Лонии появилась крикунья (так он называл маленькую Гундегу), та, мол, нарушает покой тихого, порядочного дома. Нравилась Айне горячность, с какой брат спорил с соседом, нападавшим на опубликованную в журнале «Продукт» статью о единстве рабочих против эксплуататоров, и презрительные высказывания брата о латвийском государстве, этом «немецком, английском и американском сапоге», как выразился он. Айна, правда, поддакивала Лонии, не одобрявшей «болтовни» мужа, но скорее — по привычке. Карлис прав: какая польза оттого, что управляют сами латыши, а не немецкие бароны? Ведь, в сущности, ничего не изменилось.
Другая Рига была думающей. Рабочие не спешили с суждениями, долго взвешивали все за и против, а если к чему-нибудь склонялись, то с учетом будущего. Ладно, кричать «ура» можно, а дальше что? Завтра, послезавтра, через год, через пять лет? Латвии, прежде всего Риге, нужен хозяйственный тыл, как рыбе — вода. Титулованные хлыщи да западные дельцы этого не обеспечат.