Эта другая Рига много думала также о культуре и искусстве. По вечерам у брата почитать газету или журнал собирались и пожилые, и молодые рабочие. О чем только они не спорили: о кино, театре, Маяковском, Ролане, Айседоре Дункан, Горьком, о поэтах Лайцене, Паэгле и Райнисе. Особенно о Райнисе. Очевидно, Райнис находился сейчас на перепутье. Избегает левых, но защищает социализм и выступает против притеснения меньшинств — белорусов и евреев. Мракобесам, может, и не удастся оторвать поэта от основного класса. Как бы ни было, но Райнис — гордость Латвии.
В понедельник вечером товарищ Карлиса, стройный блондин с очень острым языком, и один из старших товарищей уговорили Айну пойти с ними на вечер, посвященный тридцатилетию журналистской деятельности Райниса. Вечер устраивают соцдемы, но будут там и народные представители, они могут услышать там что-нибудь интересное. Поскальзываясь на обледенелых тротуарах, сталкиваясь порою с вечерними прохожими, оба Айниных спутника до самого сверкающего огнями входа в театр возмущались социал-демократами. Захватили, мол, Райниса в плен, приставили к нему затянутых в ремни молодчиков из отрядов Бруно, используют писателя для рекламы. Простой человек, если хочет встретиться с Райнисом, поговорить с ним, должен сперва испросить разрешения соцдемовских лидеров. Без этих «спутников» поэт шагу ступить не может. Фотографируются с ним и снимки рассылают в газеты с подписью: «Райнис в кругу членов своей социал-демократической организации». Социки не оставляют поэта в покое даже в его доме.
— Вы, соседка, все такая же аполитичная? — спросил Айну у входа в театр друг брата и, получив утвердительный ответ, покачал головой. — Ну и прочная же у вас кожа. Жизнь так и не сумела протереть ее.
До сих пор Айна только раз близко видела Райниса — в двадцатом году, в школе, когда почти во всех городах в средних школах проводились встречи с поэтом, чествовали его, осыпали цветами, награждали венками. Айна тогда влажными от восторга глазами смотрела, как Райнис, улыбаясь, постепенно утопает в цветах и как ему от волнения трудно говорить. Кажется, Райнис тогда ничего, кроме «большое, большое спасибо», так и не сказал. А может, и сказал, только она в своем девичьем экстазе пропустила мимо ушей. Но к чему еще слова, когда перед тобой сам великий поэт?
Теперь она шла на вечер и думала о Райнисе.
Что он скажет, что ответит тем, кто будет чествовать его, и тем, кто попытается поносить. Быть может, поэт успокоит и ее взбудораженную душу?
Когда руководители вечера вместе с Райнисом и Аспазией появились на сцене и все запели «Интернационал», из партера и с первого балкона кучка подростков завопила: «Убирайся в Зилупе!» — и тут же загорланила «Оседлал я черного кабана». «Интернационал» оборвался, началась толкотня. Образуя заторы, бросившиеся врукопашную люди катились к дверям. Кинулись в толчею и Айнины спутники. Поднялся шум, казалось, здание театра сейчас обрушится. Визжали женщины и дети. Горланов вытолкали за дверь, порядок в зале был восстановлен.
Снова запели «Интернационал», который на этот раз уже допели до конца. После длинной речи очкастого социал-демократического оратора мужчины и женщины понесли на сцену цветы, пожимали Райнису руку. Юноша в синей рабочей блузе продекламировал стихотворение о вечной борьбе, чем вызвал общее оживление зала. Затем выступил поэт. На него было тяжело смотреть: он болезненно, нервно вертел головой и словно пытался освободить шею от тесного воротничка. Однако в речи его были слова, напомнившие о «Посеве бури». Райнис говорил о военном положении в Латвии.
— Что такое военное положение? — спросил он, глядя в зал. — Раньше такой формы управления государством не знали. Теперь же военное положение в Латвии стало правовой нормой. Военное положение — это диктатура господствующего класса.
— Долой диктатуру буржуазии! — закричали с галерки.
Прогремели аплодисменты, молодежь на балконе затянула «С боевым кличем на устах», зал заколыхался, как река в паводок. В проходах между рядами забегали парни в темно-синих, перетянутых ремнями френчах, перед сценой несколько возмущенных голосов потребовали тишины, один из них — низкий и глухой — взывал к полиции.
— Смываемся! — Светловолосый товарищ Карлиса крепко схватил Айну за руку. — Ничего хорошего нас тут не ждет. — Он увлек девушку к выходу.
— В каком смысле? — спросила Айна, но ответа не получила.
Только на улице, уже на порядочном расстоянии от здания театра, когда к ним присоединились еще несколько посетителей вечера, парень сказал: