В зале не видно было даже дежурного учителя, которому полагалось являться на общий час первым, следить за порядком и, как только войдут в зал директор с инспектором, скомандовать: «Встать!»
Сквозь заиндевелые окна в большой зал пробивалось раннее февральское солнце. На учеников оно влияло развращающе. Они забывали, где находятся и что собрали их здесь отнюдь не ради пустяков, а прослушать весьма важное наставление, без которого морально-этический уровень мальчиков и девочек остался бы плачевно низким и их чистые детские души могли бы окончательно очерстветь. И, наверно, почти никто не думал о виновнике собрания — первокласснике Андрее Пилане, съежившемся и посеревшем, забившемся где-то в углу, пряча под скамьей ноги в неуклюжих полуботинках с распоровшимися и разорванными заплатками.
В дверях мелькнула напомаженная голова Трауберга. Прозвучало короткое «встать!». Возле столика занял место директор. За ним сгрудились учителя. Чем-то весьма озабоченные, смотревшие больше в пол, чем на своих учеников.
— Воспитанники! — не мешкая, начал директор. — Ученики гротенской средней школы! Для того чтобы вечно жила наша мать-Латвия, сердца наши должны быть чистыми и полными пылкой любви. Сейчас опаснейший враг народа уже не Черный Рыцарь, непосредственный противник Лачплесиса, и не Кангар, продающий и предающий соплеменников, а тот, кто нечестными путями стремится пробраться в народную душу — в ее интеллигенцию. Я созвал вас на общий воспитательный час, чтобы сообщить важное решение. Мы… — Приеде слегка наклонился вперед и на миг коснулся кончиками пальцев стола, — решились произвести глубокую операцию на заболевшем теле наших воспитанников. То есть…
— Господин директор! — вскочил математик Штраух, оттолкнув стул. А за ним и учительница Лиепа, по-ученически вытянув вперед узкую руку. — Господин директор, еще раз прошу вас… Как педагог и человек… — от волнения у него прерывался голос.
Приеде круто повернулся.
— Обер-учитель Штраух! Не один вы тут педагог. Тут, прежде всего, решаю я, магистр Приеде, директор гротенской гимназии, мне вверенной… Пилан! Пускай Пилан выйдет вперед!
Пилан поднялся, тяжело волоча ноги, дошел до первой скамьи и остановился, сделал еще шаг, снова остановился и округлившимися глазами уставился на директора.
— Встань так, чтобы тебя все видели! — приказал Приеде. Когда Пилан, не поняв распоряжения, еще больше повернулся к залу затылком со спадающими на воротник рыжеватого пиджачка, как нечесаный лен, волосами, директор брезгливо поморщился. Подозвал кивком Тилтиню, что-то коротко сказал ей и обождал, пока она повернет виновного в нужное положение. И продолжил свою речь, делая вид, что не замечает ни старого Штрауха, ни Лиепу, все еще переминавшихся около стола.
— Наша школа должна освободиться от испорченных людей. — Лицо директора болезненно сморщилось. — Воспитанник, которому мы отдавали все тепло наших сердец, которому помогали, как сердобольная хозяйка пастушонку, и хлебом, и добрым словом, оказался этически и морально опустившимся. Поддавшись низким инстинктам, он позволил себе обмануть своих благодетелей, обмануть государство. Проступок его очень тяжек, совершив его, он показал себя безнадежно испорченным.
— Но, господин директор! — не дала ему договорить закричавшая Айна Лиепа. — Какие у вас основания?
— Замолчите! — бросил инспектор Биркхан.
— Андрей Пилан исключается из школы! — Директор сел.
На второй или третьей скамье, где сидели девочки-аристократки, что-то стукнулось об пол. Должно быть, у девчонки выскользнуло из рук зеркальце, которое называли «маленьким божком». Ученики зашевелились, заметались. А Андрей Пилан, казалось, вот-вот рухнет.
— Как? — простонал он. — Богородица милосердная! Как это? Нет, нет! Пожалуйста, не надо! Многоуважаемый, высокочтимый господин директор, господин инспектор! Я никогда, никогда больше… клянусь всем святым!..
— Андрей Пилан исключается из гротенской средней школы, — повторил господин Приеде, — Окончательно и безоговорочно! — Затем заговорил об идеалах и целях, но ученики словно оглохли. Высокопарные слова Приеде до их сознания не доходили. В зале сделалось нестерпимо холодно. Мерзли и те, на кого падали первые солнечные лучи года, сверкавшие сквозь заиндевелые окна бывшей церкви.